Две Елисаветы, или Соната ля минор. Судьба твоя решится при Бородине. Две исторические пьесы
Шрифт:
Шувалов: Да-с, милая Августа, повелевайте.
Августа: Батюшка, при императорских театрах есть тенор Иван Шувалов. Какое он имеет отношение к нам?
Шувалов: Гм… Никогда я не осмеливался упоминать при вас о нём. Бог знает, откуда вы прознали. Он ваш брат, Августа. Но не по царственной матушке вашей, а за десять лет до вашего появления на свет, когда я был ещё совсем молодым, очаровала меня прелестная и бойкая танцорка. Кхм… Ваш брат был определён в театральную школу, ибо у него обнаружился голос необыкновенной красоты, то, что называется большим голосом. Кхм… Я так боялся,
Августа: Но ведь он мне брат, батюшка. Как можно быть расстроенной столь радостной вестью? Ах, как я люблю его и мечтаю увидеть, дабы выразить ему свои преданные чувства. А можно ли его, отец, выписать сюда, на Капри?
Шувалов: Нет, ваше высочество, это никак невозможно. Императрица ни за что не отпустит его, тем более, сюда. Ибо не в её характере держать семьи в одном месте. Я даже не буду просить об этом, дабы не вызвать её высочайшего гнева.
Августа: Спасибо, батюшка. Люблю я вас нежно и желаю вам спокойствия и заслуженного вознаграждения за ваши непрестанные труды.
Шувалов: Прошу вас, ваше высочество всегда помнить, что вы есть внучка Петра Великого, императора и самодержца всероссийского, чья слава достигла небес и останется во веки веков в памяти благодарных потомков.
Чимарозо встаёт с поклоном.
Чимарозо: Ваше высочество, ваша высочайшая просьба исполнена…
Августа: Отлично, мой учитель. Сейчас вас ждёт быстрокрылый люгер, который вмиг донесёт вас до Неаполя. Возвращайтесь завтра пораньше с новостями!
Августа срывает несколько цветков и вручает Чимарозе. Шувалов и Чимарозо кланяются и выходят.
Входит Иоанна.
Иоанна: Матушка, поди, устали вы, отдохните, прилягте на кушеточку. А я расчешу ваши прекрасные волосы, полные золотого солнечного света, и почитаю святцы.
Августа: Отчего же мне устать, милая Иоанна? Чай, не пашу я землю, не сею хлеб, не тащу полный невод, а словно птичка небесная сыта и пою с утра до ночи! Жизнь моя праздная. Грех это, Иоанна.
Иоанна: Не то для вас правда, царевна. Грех в другом, когда сладко, а человеку падко. Я об этом молодом италианце. Сама я италианка, и знаю этих молодых неаполитанских синьоров, безденежных, но с большими надеждами. Все эти лаццарони, рыскающие в поисках богатых иностранцев, а особенно иностранок. Все эти услужливые чичерони… Одолели черти святое место.
Августа жестом прерывает её.
Августа: Бог с тобою, Иоанна. У тебя снова дурное настроение. Лучше обними меня, старая дева, а я тебя поцелую.
Иоанна: Два часа сидел здесь этот рагаццо, песни пел, музыку играл, беседы вёл.
Иоанна продолжает недовольно бурчать, а затем поёт со смыслом.
Много роз красивых в лете,
Много беленьких лилей,
Много есть красавиц в свете,
Только нет мне, нет милей,
Только нет милей в предмете
Милой Лизаньки моей.
Есть ли б сам Амур был с нею,
Он её бы полюбил,
Позабыл
И себя бы позабыл,
Счастлив участью своею,
В век остался бы без крыл.
В ней приятны разговоры,
В ней любезны поступь, вид,
Хоть привлечь не тщится взоры,
Взоры всех она пленит,
Хоть нейдёт с другими в споры,
Но везде любовь живит…
А чем это всё закончится? Известно, чем! Надо бы отказать ему и больше не пускать на порог.
Августа: Побойся бога, Иоанна! Ты оскорбляешь не его, а меня.
Иоанна: Я, старая и верная ваша слуга, лучше всех знаю вашу душу. И вижу в ваших глазах лихорадочный блеск, ранее никогда невиданный. Блеск этот в глазах, словно в зеркале, отражает смятение молодой души, не знавшей ранее бурь и тревог вашего опасного возраста. Господи всевышний! Госпожа моя, царевна златокудрая, плечиком к плечику сидит с безродным лаццароне и томные песенки с ним поёт, а глаза её заволакиваются пеленою любовного дурмана. Грехи любезны доводят до бездны, помяните мои слова, старой дуры.
Августа: Да что с тобою, Иоанна? Или сон тебе приснился? Или стукнул кто по голове?
Иоанна: Быть беде, матушка, коль вспыхнут в вас чувства. И тогда закроются на веки перед вами врата царского рая.
Августа: Боже мой, Иоанна, о чём ты? Что это взбрело тебе в голову мучить меня столь невероятными вымыслами? Итальянец сей, тобою проклинаемый, юноша богобоязненный, глубоко и страстно верующий. И зовут его Доменико, Дементием. Люб он мне своею страстью к музыке, к божественной гармонии, прославляющей настоящие, высокие чувства, а не мнимые сиюминутные страсти. Хороший он человек, и видно это по его лицу и по стати его.
Иоанна: Смотрите, матушка моя любезная, как бы не пришлось вам потом волосы свои бесценные остричь. Позор-то какой будет на века вечные.
Августа: Волосы остричь? Уйти в монастырь? Ах, какая прекрасная мысль, Иоанна. Ведь ты не знаешь, как прекрасен в матушке Москве белокаменной Иоанно-Предтеченский девичий монастырь, и как праведны и чисты в нём инокини. А здесь, в Неаполе и на Капри, нет ни единого храма в честь Иоанна Крестителя, по-вашему именуемого Джованни Баттистой.
Иоанна: Ах ты ж, боже праведный! Как они обрадовались. Видите ли, подайте ей непременно самого Баттисту. А ведь меня, грешницу, нарекли в честь Джованни Баттисты, и то вам, матушка, совсем не ведомо. Не ведомо вам, что он, жизнь отдавший за всевышнего, есть глубоко в сердце моём, как и любого другого праведного неаполитанца. Ну-ка, матушка, давайте помолимся перед святым ликом, дабы отвратить от нас беду да страдание.
Обе встают на колени перед иконой и тихо молятся. Августа встаёт с просветлённым лицом.
Августа: Иоанна, спасибо тебе, моя старая подруга. (Крестит её и себя.) Но пойми, что сей итальянец лишь учитель мой, приносящий мне маленькую, совсем небольшую частичку земного счастия, но никак не великую любовь. Спасибо тебе и, пожалуйста, оставь меня сейчас, а вечером мы с тобою погуляем в саду и побеседуем о боге, а перед сном, как обычно, сядем за вязание и поговорим о старине.