Две коровы и фургон дури

Бенсон Питер

— Я всегда боялась, что эти твои поездки добром не кончатся, — сказала мама.

— Моя девушка… Она сидела сзади.

— Да, доктор что-то про нее говорил.

— Что говорил?

— Что она сильно пострадала.

— Да, это я знаю…

— Она сейчас в реанимации.

— В реанимации?

— Да, так он сказал, но больше нам не удалось ничего из него выжать. Но про тебя он сказал, что все обойдется.

— Но Сэм…

— Да, Малыш, я понимаю…

— Мне надо ее увидеть…

— Не думаю, что тебе позволят. Пока еще к ней никого не пускают. Самое лучшее для тебя сейчас — лежать и попытаться как можно быстрее выздороветь.

— Лежать?

— Да, лежать.

Лежать? Не мог я лежать.

Мне было жарко, меня знобило, голова раскалывалась от боли. Мне надо было встать, я должен был двигаться. Мне просто необходимо было увидеть ее. Я должен был хоть чем-то помочь ей, сказать, как мне жаль, побыть рядом. Просто подержать ее за руку. День и ночь. Мне надо было, только это мне и было надо.

Родители посидели со мной немного, постарались подбодрить, вспоминали смешные случаи из нашего с Грейс детства, как я ее дразнил, как она мне потом мстила, но лучше мне от этого не стало. Я попросил папу съездить к мистеру Эвансу и рассказать ему о том, что случилось, а маму я попросил поцеловать за меня Грейс, а когда они наконец ушли, уставился в потолок и лежал так очень долго, слушая пиканье аппаратов, храп пациентов и болтовню сестер. Через час я понял, что сойду с ума, если так будет продолжаться дальше. Я сел, свесил ноги на пол и осмотрел свою пострадавшую конечность. Ногу перебинтовали. Когда я перенес на нее вес тела, меня пронзила резкая боль, но я понял, что смогу идти. Я встал качаясь, и ко мне немедленно подбежала сестра:

— Куда это ты собрался?

— Мне нужно в туалет.

— Сейчас принесу утку.

— Не хочу я никакой утки. Я сам дойду.

Она подняла висевшую в ногах кровати табличку с историей моей болезни, почитала и сказала:

— Ну ладно. Ты знаешь, куда идти?

— Нет.

— Выйдешь из палаты и направо.

— Спасибо.

Пройтись по коридору было приятно. Еще приятнее было облегчиться в туалете. А после того как я сполоснул лицо и руки холодной водой, я вообще почувствовал себя почти здоровым. Возвращаться в палату не хотелось. Не мог я лежать. Я прошелся до конца коридора и выглянул в окно. В небе рождался рассвет: розовые, желтые, оранжевые полосы разбивали темную синеву неба, из кустов, с вершин деревьев, из-под стрех окрестных крыш вовсю заливались птицы. Я вспомнил о своих коровах. Они сейчас, наверное, идут с поля на утреннюю дойку. Я подумал обо всех людях, что лежали сейчас в кроватях… спали… видели сны… Я подумал о Сэм, о ее милом личике, о каштановых волосах, завязанных в хвостики, о ее разбитой голове. И пошел ее искать.

Я шел по коридору, пока не наткнулся на схему расположения больничных палат. Реанимация располагалась на два этажа ниже. Изо всех сил держась за перила, я спустился вниз по лестнице и быстро нашел это отделение.

Когда я толкнул тяжелую белую дверь, сестра, что сидела за столом у входа, подняла голову:

— Я могу вам помочь?

— Да. Сэм… моя девушка… Она здесь.

Сестра встала:

— А вы кто?

— Я Эллиот. Мы с ней вместе ехали на мотоцикле.

— Понимаю. Но посторонним здесь нельзя находиться, Эллиот, к сожалению, пустить вас сюда я не могу. Ваша подруга спит.

— Но я…

— Никаких «но», Эллиот. Таковы правила.

— Понимаете, мне надо просто… — У меня закружилась голова, и я схватился за край стола. — Просто посмотреть… посмотреть, как она… Ну пожалуйста!

Сестра взяла меня за руку и сказала:

— Вообще-то это против правил. Но знаете… знаешь… мне кажется, одну минуту ты можешь там побыть. Только минуту, не больше, понял? — Она подвела меня к стеклянной перегородке. — Она там, — и махнула рукой.

Сэм лежала на высокой кровати. Голова у нее была перебинтована, а из носа торчали трубки. В обе руки были вставлены катетеры, которые вели к капельницам. Над телом Сэм была установлена металлическая

рама, не позволявшая простыне прикасаться к ее телу. Несколько расставленных вокруг аппаратов непрерывно гудели, пикали и мигали экранами. Сестра в белой марлевой повязке подошла к ней, пощупала пульс, отметила что-то на своем графике и ушла.

Я прошептал:

— Господи, не могу поверить…

— Через сутки можно будет сказать…

— Что? Что сказать?

— Выживет ли она.

Кровь моя в одно мгновение превратилась в лед.

— А ты кто, ее ближайший родственник?

Я потряс головой, отгоняя слезы.

— Нет.

— А ты знаешь, как их найти?

— Я знаю, где она живет. Ее друзья наверняка знают адрес ее родителей.

— Ладно, я тебя оставлю на минутку, не забудь записать мне их адрес.

Я кивнул, сестра ушла, а я прижался лицом к прохладному стеклу и не отрываясь глядел на спящую Сэм. Что происходит сейчас в ее голове? Работает ли ее мозг? Видит ли она сны, или ее сознание пусто, как чистый лист бумаги, безоблачно, как небо в июне, и безжизненно, как пустыня, где ничего никогда не происходит? Неужели оно останется таким до конца ее жизни? Руки Сэм, неподвижно лежащие поверх белой простыни, выглядели белыми, полупрозрачными, совсем неживыми. Я смотрел на нее, и вся ерунда и кровь прошедшей недели обрушивались внутрь меня, как стены взорванных домов. Я ощущал их тяжесть, свою потерянность и запах дыма, и больше всего мне хотелось разбить стеклянную перегородку, броситься на пол и истечь кровью рядом с ее умирающим телом. Не надо умирать, Сэм, нельзя, я не смогу жить без тебя! Но я ничего не мог поделать: бессмысленный круговорот моей жизни продолжался, бесконечный, невыносимый, пустой.

Глава 19

Конечно, я бывал в больницах и раньше, но в качестве пациента — никогда. И надо сказать, мне это совсем не понравилось. Еда была водянистая, безвкусная, другие больные стонали и храпели во сне. Если честно, мне ужасно хотелось свалить оттуда, но я не мог оставить Сэм одну. Не хотел оставлять ее дрейфовать в одиночестве, как щепку на волнах бескрайнего моря. Я лежал в кровати, глядел в окно на крыши соседних домов и сквозь полусомкнутые веки следил за работой медсестер. Время от времени я проваливался в сон, где меня преследовали одни и те же неясные страхи и картины. То мне казалось, что надо мной стоит Диккенс в белом докторском халате, с полным яда шприцем в руке, а то передо мной являлся Спайк и бросался с высокого утеса в бурное море. Из темноты выплывало улыбающееся, счастливое лицо Сэм, но лоб ее был залит кровью, рот беззвучно открывался и закрывался, а в глазах стояла чернота. В эти рассветные часы что-то произошло у меня внутри: медленно, но неуклонно во мне росла ненависть и презрение к самому себе, к своей дурацкой слабости и трусости. Я пытался найти выход из ужасного положения, в которое сам себя загнал, но не мог, и сколько раз я ни пытался отогнать дурные мысли, они упорно возвращались. По всему выходило, что я проклят и что все, к чему я ни прикоснусь, обречено на гибель.

На следующий день, когда я пришел проведать Сэм, у ее постели сидели мужчина и женщина. Сестра сказала мне, что это ее родители и что я могу подождать и поговорить с ними, когда они выйдут. Несколько секунд я наблюдал за тем, как они сидели и глядели на свою дочь. У матери в руках был носовой платок, и она все время вертела его и складывала треугольником то так то сяк. Наконец отец не выдержал, наклонился вперед и накрыл руки матери своими широкими ладонями. Его лицо было серым, а ее — мокрым от слез; лицо Сэм было белое. Я не рискнул задержаться там надолго. Я ведь трус, говорю вам. Я не представлял, что они мне скажут, но не сомневался, что они во всем обвинят меня. И еще станут задавать мне вопросы, на которые мне будет тяжело ответить.