Две мелодии сердца. Путеводитель влюблённого пессимиста
Шрифт:
Она говорит: «Чудо», я говорю: «Ложно-положительный результат».
И все же Люси жива, заверяет доктор. По его словам, она еще долго будет жить.
И хотя я не верю в чудеса, все же извлекаю из них единственный проблеск надежды, который только могу найти.
Второй шанс.
Это больше, чем я разделил с отцом.
Больше, чем я разделил с Эммой.
И точно больше, чем я заслуживаю…
Однако это все, что у меня есть.
Глава 3
Люси
Цветы.
Так
В некотором роде я считаю, что спектр любви подобен цветовому спектру. Что такое любовь, как не распределение пигмента и чувств под рассеянным светом? Теплые и холодные, пастельные и темные оттенки. Огненно-малиновый напоминает полное страсти, кровоточащее сердце. Розовый подходит для сладких поцелуев, желтый олицетворяет дружбу, зеленый – зависть.
Бледный индиго соответствует леденящему одиночеству, когда рядом никого нет.
Я выдергиваю лепестки своих комнатных роз.
Любит.
Не любит.
Я понимаю, что мне не нужно срывать лепестки, чтобы узнать ответ. Он ясен, как божий день, и отдается эхом в пропасти его молчания.
Мама разворачивается, чтобы покинуть палату, но останавливается у василькового цвета ширмы. Схватившись за одну из шторок, она ее отодвигает.
– Завтра наступит, – говорит она с пеленой на глазах и хлипкой улыбкой. – Я буду рядом с тобой столько, сколько потребуется, дорогая.
Я выдавливаю из себя улыбку:
– Я подготовлю тебе комнату для гостей.
Комната для гостей когда-то принадлежала Эмме, и она еще не готова. В ней полно призраков. Обычно я сплю в бывшей комнате Кэла, но не в ту последнюю ночь в канун Рождества, когда я заснула с мокрыми от слез волосами и щеками, погружаясь в воспоминания о прекрасном прошлом.
– В доме бардак.
– Не переживай за это. Не переживай ни о чем, кроме своего выздоровления.
Грудь наполняется болезненным вздохом, руки и ноги начинает трясти. Я киваю, зажав между пальцами розовый лепесток.
– Ты говорила с ним?
Тема разговора сменилась так же резко, как и воспоминания о том белом рождественском утре: в одну минуту Кики нюхала снежный клочок травы, а в следующую я уже оказалась подключена к проводам, иглам и мониторам, лежа в одиночестве на больничной койке в полном недоумении.
Все случилось неожиданно. Как гром среди ясного неба.
Раньше я никогда не задумывалась над этой фразой. Гром среди ясного неба, синее море, серо-голубые грозовые облака. Сапфиры синие, как и синяки. Птицы, черника, цветы.
Незабудки.
Я срываю еще два розовых лепестка.
Забыл.
Не забыл.
Услышав
– С Кэллаханом все в порядке, дорогая. Он правда… пытается.
– Пытается?
В моем тоне вместо обвинения слышится недопонимание. Потерянность и метания.
Что это значит?
Он пытается завести свой мотоцикл и приехать навестить меня?
Или зарядить телефон, чтобы позвонить мне?
Или же он пытается заставить свои ноги идти, чтобы добраться до меня?
Нет, нет, ничто из этого не имеет смысла, однако все это правда.
Прошло две недели.
Две недели без него, две недели размышлений над тем, волнует ли его вообще мое состояние.
– Люси… он считает себя ответственным за случившееся, – преподносит она мне. – Это тяжелый груз. Он пытается разобраться с этим и найти в себе смелость, чтобы встретиться с тобой.
Я сглатываю, поднимая голову к потолку и глядя на яркое, резкое свечение больничных ламп. Ему не обязательно видеться со мной, однако мне нужно посмотреть ему в глаза.
– Он не виноват в произошедшем. Я больна, мам. С самого детства. Рано или поздно это должно было случиться.
Я срываю больше лепестков из ярко-зеленого стебля, и те медленно парят над моей накрахмаленной простыней.
– Ты рассказала ему, что умираешь?
Пауза на последнем слове заставляет меня повернуться к ней, и я замечаю, как отчаяние отражается от флуоресцентной лампы. Мама выглядит бледной и исхудавшей. Цвет ее глаз приобрел более синий оттенок, чем обычно, поразительно напоминающий мой.
– Да. – Я нервно сглатываю.
Пусть и было неправильно говорить это – особенно так холодно и жестко, – однако я поступила правильно.
Это очевидно.
– Люси… – Мама со вздохом произносит мое имя, почти так же, как Кэл. Интонация пронизывает слово, скручивая слоги в узлы. – Зачем ты рассказала?
Я не могу смотреть на нее. Свет слишком яркий, раскрывающий правду. Я вижу лишь ее опустошенность. Потолок менее приветливый, поэтому я сосредотачиваюсь на пузырьках, оставшихся после покраски.
– Ему нужно было узнать правду. Он хотел больше, чем я могла ему предложить.
Больше, но не все.
Однако… даже это больше ощущалось как много.
Больше украденных поцелуев, больше чувственных слов, прошептанных на ухо. Больше прикосновений кожи к коже, больше стонов, больше моментов слабости.
И мне хотелось того же, но мне также хотелось получить все.
Вот только мое сердце не было создано для моих желаний.
Я вжимаюсь еще глубже в койку, не давая прорваться дамбе жалких слез.