Две недели до любви
Шрифт:
Внезапно, когда до меня доходит, что все это станет реальностью, у меня разыгрывается воображение. Я представляю нас с Гейбом в роскошной спальне, сплетенных в порыве страсти… Но вот он опускается на меня всем весом своего прекрасного тела, и комната заполняется металлическим скрежетом. «Что это?» — спрашивает Гейб, поднимаясь с меня. Но уже поздно: металлическая пластина в моем бедре (когда я думаю о ней, то каждый раз представляю себе заржавелую кровлю, как на большинстве крыш в Фэйр Гроув и его окрестностях)… так вот, пластина переломилась,
– Пошли со мной, – говорит Гейб, прерывая мои тревожные фантазии. – Буквально на минутку. Торт подождет. У меня ведь тоже есть для тебя подарок.
Я протягиваю руку к белой коробке, но он легонько щелкает меня по пальцам.
– В этом нет необходимости, – широко улыбаясь, говорит он и тащит меня к двери. Я непонимающе хмурюсь.
Я снова достаю ключи из кармана и несколько раз проверяю, закрыла ли дверь. Не то чтобы это играло какую-то роль в Фэйр Гроув, родине баскетбольной команды «Орлиц» и самых невинных душ.
– Мне надо было выключить эспрессо-машину? – спрашиваю я.
В выходные по вечерам винтажный «мустанг» Гейба неизменно стоял рядом со входом в «Белый сахар» на случай, если нам захочется поехать в Спрингфилд в кино или на ужин более изысканный, чем кусок пеперони. Поэтому я логично предполагаю, что на сей раз мы опять поедем в Спрингфилд. Мы спешим к машине. Мои ноги жирно блестят слоем лосьона с запахом роз; я стараюсь держать их подальше от решетки радиатора. Жизнь научила меня, что если Гейб Росс чего-то не переносит, так это когда прислоняются к его «мустангу» шестьдесят пятого года выпуска. И дышат на стекла. Или швыряют обертку от жвачки на пол. И, если уж на то пошло, когда его дразнят насчет того, что он относится к своей машине, как сторож к музейным экспонатам.
– Мы никуда не едем. Скоро вернемся, – отвечает Гейб, протягивая мне руку.
Но я ее не беру; вместо этого я смотрю на огромные старинные часы под одним из уличных фонарей. Сейчас четверть десятого, и влажная миссурийская ночь теплым дыханием овевает мне голые руки. Да что там яичницу жарить – если так пойдет и дальше, к августу мы сможем печь печенье с шоколадной крошкой для «Белого сахара» прямо на мостовой.
– Уже почти завтра, – говорю я, показывая на часы. – А завтра мне уезжать в Миннесоту.
– У нас еще полно времени, – настаивает Гейб, призывно помахивая мне пальцами.
Я вкладываю руку в его прохладную ладонь, и мы идем к старинной мельнице, которая даже сейчас является краеугольным камнем города. Конечно, мельничное дело уже давно засохло, как цветы, из которых местные хозяюшки раньше плели венки для украшения дверей. Но здесь, у этого исторического памятника, еще собирается на День независимости народ; тут летними вечерами едят мороженое и болтают; тут проходят исторические фестивали под музыку блюграсс.
Мы бредем по траве, над которой целыми россыпями танцуют ранние летние стрекозы. Побеги паслена уже начали обвивать стволы деревьев; если бы мы подошли поближе, то увидели бы и фиолетовые цветы по углам
– Звезда Челси Кейс, – объявляет он. – Я купил ее в Международном звездном каталоге и назвал в твою честь. Все документы лежат в коробке, в пекарне, но мне не нужны карты, чтобы найти твою звезду. Я узнаю ее где угодно. Сияет ярче, чем любая другая. Как и ты.
Я молчу. Дело в том, что его поступок мне – словно наждаком по коже. Я даже не знаю, почему… Это ведь просто романтический жест в духе Гейба Росса.
– Ты купил мне… звезду, – бормочу я. – Ну это… Спасибо тебе.
Надеюсь, что каким-то чудом он не поймет, что это очень натянутое «спасибо». Такое, какое говоришь бестолковой бабуле, когда она дарит тебе кроссовки на липучке – на липучке, из всех возможных вариантов!
– Знаешь, это как с моряками… Они ориентируются по звездам, как по карте. Или по компасу… – продолжает Гейб. – Так я хотел показать тебе, что сердце – это компас, и мое сердце ведет меня прямо к тебе.
Я моргаю, пытаюсь избавиться от рези в глазах. Ты дурища, Челси, думаю я. Последняя дурища. С чего ты вообще решила, что Гейб тебя недооценивает.
– Она прекрасна, – говорю я, таращась в небо. Но слова ничего для меня не значат. Так всегда бывает, когда врешь.
– Послушай, – говорит Гейб хрипло. – Никакого тебе торта на выпускной, пока не поцелуешь меня двадцать один раз. По одному за каждую ночь, которую ты проведешь в Миннесоте.
Наши губы соприкасаются, и я закрываю глаза. Открываю рот, прижимаюсь к нему губами и пытаюсь продлить поцелуй от одного мгновения к другому.
– Такими темпами, – говорю я, когда мы наконец отрываемся друг от друга, чтобы глотнуть воздуха, – до двадцати одного мы дойдем к утру.
– Ничего не имею против, – шепчет Гейб.
Наш поцелуй остывает, и тут я понимаю, что звезда Челси Кейс светит ничуть не ярче, чем любая другая.
Клинт
Защита не по правилам
– Хочешь знать, что такое рай? – спрашивает Кензи. Она только вошла на кухню, чуть не вышибив дверь. Она останавливается, чтобы приглушить свет в гостиной. Начинаем ровно с того же, на чем закончили прошлым летом. А я-то надеялся, что девять месяцев порознь немножко остудят смехотворные чувства, которые загорелись в ней прошлым летом на День независимости.
Ее походные ботинки топочут по полу; Кензи вышагивает по гостиничному залу, где теперь остались только мы вдвоем. Стены омывает свет свечей и ее надежды. Я сижу за столом, и чем ближе она подходит, тем сильнее виляют ее бедра.
Вопрос меня пугает, но ранить ее чувства мне тоже не хочется. Наверное, лучше всего будет подыграть.
– Рай… Рай – это бесконечный ряд сосен, простирающийся до горизонта.
– Нет, – отвечает она певучим голосом.
– А что же тогда? – спрашиваю я, закинув руки за голову.