Две повести о Манюне
Шрифт:
В нелетные дни ястребов подкармливали сырым мясом, но совсем чуть-чуть, чтобы они оставались голодными перед завтрашней охотой. Оскорбленные таким беспардонным обращением, ястребы сидели, нахохлившись, в своих клетках и косились желтым глазом на безмозглых кур, нагло снующих кругом.
– Зиник! – ругался начальник аэропорта Мирон Арменакович. – Ни стыда у тебя ни совести! Посмотри, во что твои куры превратили это солидное учреждение! Ты бы еще корову свою на взлетную полосу притащила!
– Мирон Арменакович, –
Мирон Арменакович недовольно бурчал, но ничего не мог поделать. Дочь Зины замужем за его двоюродным братом, разве можно при таком раскладе ссориться с родственниками?! «С другой стороны, – расстраивался Мирон Арменакович, – начальник я или шелудивый пес? Что это за отношение ко мне такое?»
– А если комиссия? – вскипал он.
– А с комиссией я лично буду разбираться! Так и скажи комиссии – идите и разговаривайте с Зиной, ясно? А я найду чем умаслить комиссию. Две бутылки кизиловой водки – и комиссия будет ноги мне целовать! Ясно? – наскакивала на своего начальника Зина.
В пылу спора у диспетчера из-под тяжелого узла волос вываливался рваный чулок. Из таких старых чулок раньше делали подкладку, чтобы придать прическе пышность. Мирон Арменакович какое-то время со злорадством наблюдал мотающийся по Зининой спине рваный чулок, потом его начинала мучить совесть, и он, косясь куда-то в сторону, конспиративно шептал:
– Зиник, ты, это, поправь кос на голове!
– Где? – пугалась лицом Зина, лезла руками в волосы и, по одной выдергивая шпильки, приводила в порядок прическу. – Посмотри теперь, все ли у меня в порядке с косом?
– Ага, – бурчал Мирон Арменакович.
«Косом» в нашем городе называли тяжелый узел волос. Есть у меня большие подозрения, что кос – это перенятое из русского языка слово «коса». Народ за ненадобностью отсек окончание и присвоил слову новый, доселе не снившийся великому Далю смысл.
Когда городок накрывали традиционные декабрьские туманы, аэропорт вовсе впадал в анабиоз. В ожидании лучших времен он дремал под густой шапкой влажных облаков, тетя Зина выгуливала кур у себя на дворе, а ястребы пережидали нелетную погоду в железных клетках. Сторож Степан приносил им поесть, и, следя за тем, как птицы уничтожают куски свежего мяса, разговаривал светские разговоры.
– Карабас-джан, – говорил он, – медленно спеши, что ты ешь, как оглоед? Я же тебя вчера уже кормил, а ты себя ведешь так, что мне стыдно тебе в глаз смотреть. Ты еще скажи, что я тебя голодом морю! А ты, Барабас, воды мало пьешь. Запивать надо еду, сколько раз можно тебе одно и то же сказать?!
Степан разговаривал с ястребами только по-русски. Из уважения и чтобы показать, что он тоже не хухры-мухры, хоть и сторож. Ястребы, чтобы сделать ему приятное, важно кивали
Будь на то их воля, белые зимние туманы длились бы целую вечность. Но ближе к Новому году резко холодало, и густой, непроницаемый туман разом оседал высоким слоем снега на город. Вечером еще было пасмурно и сыро, а с утра все улицы оказывались завалены полуметровыми сугробами! Урааааааа, наступила настоящая зима! Дети тут же хватали санки и на целый день пропадали из дому – спешили жить полноценной, такой редкой для южных широт зимней жизнью.
Хозяйки вытаскивали тяжелые ковры и выбивали их на белом полотне снега. Ковры мигом возвращали себе былую молодость, переливались яркими красками и долго потом пахли свежестью и зимой.
Однажды, декабрьской туманной субботой, мы с Каринкой гостили у Ба. Родители с Гаянэ и Сонечкой уехали в Кировабад – навестить нашу бабулю, а мы предпочли остаться с Манькой. Ба испекла свое знаменитое песочное печенье, и мы весь вечер соревновались: кто дольше продержит во рту растаявший, приятно пощипывающий язык тоненький лепесточек выпечки.
Ба следила за нами с плохо скрываемым раздражением.
– Если вы будете дурачиться, то я больше не дам вам сладкого! – наконец не вытерпела она.
– Ба-а, – я мигом проглотила печенье, – не обижайся на нас, мы просто вкусничаем!
– Я вам дам вкусничать! – нахмурилась Ба. – Так ведь подавиться можно, вдруг печенье не в то горло попадет?
Манюня с Каринкой и ухом не повели, а я побледнела. Из-за специфического строения носоглотки я постоянно давилась едой или питьем, и тогда напуганная моим задыхающимся видом семья кидалась отбивать мне все, что находится выше почек.
– Вся в своего отца, – причитала мама, – и того хлебом не корми – дай только подавиться!
Папа давился даже чаще, чем я. Потому что ел очень быстро. Особенно часто он давился сырой морковкой, которую очень любил и поглощал в каких-то неподъемных для человеческого желудка количествах. Поэтому, как только папа приближался к холодильнику, мама тут же бросала клич:
– Дети, ваш отец снова собрался есть морковь!
Мы тут же слетались со всех концов квартиры и обступали отца.
– Идите отсюда, – ругался папа и быстро-быстро пожирал морковку, – все будет нормально, я не подав… кха-кха-кха… люсь… кха-кха-кха… уху-кха!
– Папа, откинь голову! – орали мы и колотили его по спине. – Вот тебе вода, отпей глоточек.
– Захрмар… кха-кха-кха, это вы во всем виноваты… кха-кха-кха… не дадут человеку нормально… кха-уху-кха… поесть!
Я отодвинула свою тарелку и встала из-за стола. Манька с Каринкой и не подумали следовать моему примеру. Они с блаженным видом перекатывали во рту сладкую жижу и мычали от удовольствия.
– Ммммм!
– Посмотрите на этих дегенераток! – прогрохотала Ба.
– Бааа, – ткнулась я ей в грудь мордочкой, – ну Ба-боч-ка, они не подавятся!