Две силы

Солоневич Иван Лукьянович

ВСТРЕЧА

Когда все трое вернулись из бани в избу, отец Паисий уже закончил свою медицинскую деятельность.

– Ну, и мучили же этого человека, – сказал он. – До чего, прости Господи, озверели люди. Истинно не ведают, что творят.

– Ну, эти-то ведают, – прогудел Еремей Павлович. – Тоже, подумаешь, дети! Очень даже прекрасно ведают, такую организацию развели… Арканы из проволоки? А?

– А как он? – спросил Валерий Михайлович.

– Вероятно, спит. Очень сильное нервное истощение, я думаю. А так, как будто, опасного ничего.

– Ну

и пусть спит, – радостно сказал Еремей Павлович, – отоспится – поправится. Воздух у нас такой, что мертвецы выздоравливают…

– А ты, Еремей Павлович, не кощунствуй.

– Да я и не кощунствую… Леса-то тут такие… Ветер, как пойдёт с гор… Помирать не надо… Мы тут его откормим, как следует.

Валерий Михайлович только сейчас обратил своё внимание на стоявший посередине комнаты стол. На него была навалена такая масса всякой снеди, которая, по приблизительной оценке Валерия Михайловича, могла бы хватить на целую роту после сорокавёрстного перехода. Дарья Андреевна, в сослужении с Дуней, всё ещё что-то таскали из огромной русской печи, какие-то пироги, шаньги, что-то жареное, что-то варёное, и всё это сваливалось на стол. Надо всем этим высились несколько бутылок. Валерий Михайлович начинал чувствовать прилив аппетита.

– После бани, – гудел Еремей Павлович, – выпить и закусить – первое дело. Баня для тела – как исповедь для души.

– Пожалуйста, пожалуйста, что уж Бог послал. Рассаживайтесь, как кому удобнее.

Дарья Андреевна, вытирая передником руки, низко кланялась. Потапыч стоял у стола, с вожделением взирая на еду и ещё с большим – на питьё. С момента прибытия на заимку вид у Потапыча был вечно неуверенный и неприкаянный. Ему не нравилось наличие отца Паисия с его молитвами, и вероятный контроль над потреблением водки, и, ещё более, неопределённое будущее в связи со Светловым, Берманом и всякими такими вещами. Нет, в Лыскове было всё-таки лучше: начальство было далеко, кооп был близко, и в коопе была водка бесплатная и в практически неограниченном количестве. По этому всему, пока отец Паисий читал молитву, Потапыч стоял этаким чурбаном, не выражая на своем лице никакой насмешки, но не выражая и никакого сочувствия.

– Да ты уж не томи, Ерёмушка, – сказала Дарья Андреевна, когда все расселись, скажи, так как же это тебя Бог спас?

– Ты уж, старуха, подожди, дай людям выпить, видишь, голодные все.

Валерий Михайлович только сейчас сообразил, что, в сущности, он весь день ничего не ел, что день был наполнен чрезвычайно острыми переживаниями, что переживания, в особенности острые, вызывают такой же острый аппетит, что, в общем, он, действительно, голоден, как волк. Валерий Михайлович произвёл зрительную рекогносцировку стола. Посередине его стояло нечто вроде глиняного корыта, наполненного жареными дикими утками. Никакая выпивка Валерия Михайловича в данный момент не интересовала. Он выбрал утку покрупнее и пожирнее и сам поймал себя на мысли о том, как бы не остаться без второй. Потапыч отложил в сторону свой нейтралитет и с чрезвычайною предупредительностью стал разливать водку, маневрируя так, чтобы против его собственного прибора оказался бы сосуд наибольшей емкости. Манёвры прошли удачно, Потапыч оказался обладателем глиняной кружки, ёмкостью, по меньшей мере, в поллитра. Еремей Павлович вооружился бараньей ногой, а отец Паисий наблюдал это истинно языческое пиршество с истинно православной снисходительностью.

– Валерий Михайлович, а, Валерий Михайлович, вы бы бруснички подложили!

Валерий Михайлович оторвался от утки. Только сейчас он заметил Дарью Андреевну. На вид ей можно было бы дать и тридцать лет, и пятьдесят.

Есть тип женщины, который как-то не стареет, ибо его очарование не в красоте лица. Дарья Андреевна имела совершенно счастливый вид: вся её семья была, наконец, в сборе, был ещё и учёный человек, Валерий Михайлович, о котором Дуня уже успела прожужжать все уши, был Потапыч, который, наконец, на этой заимке, может быть, угомонится, Дарья Андреевна понимала с трудом, как это Дунька ухитрилась влюбиться и выйти замуж за такое бревно, был и ужин, которого, действительно, стыдиться было нечего. Материнские и кормительные инстинкты Дарьи Андреевны были вполне удовлетворены. Горы мяса, птицы, рыбы, грибов, солений, огурцов и прочего в этом роде, таяли с магической быстротой. Дальнейших происшествий Дарья Андреевна ещё не предчувствовала.

– Вот это, спасибо, Дарья Андреевна, – сказал Валерий Михайлович, смотря на неё почему-то весёлым и радостным взором, – брусничка к утке – это есть вещь.

– И грибки тут… А утки – так в печке новые дожариваются.

– Дарья Андреевна, голубушка, вы уж не все сразу, а то ведь разорваться можно, как бомба.

– Да где же, Господи, разорваться, сколько дней были в тайге, да ещё и страхи какие! Возьмите грибков, а вот тут яблоки мочёные…

– Возьму, Дарья Андреевна, ей-Богу, возьму, вот только с уткой справлюсь…

Еремей испытующе посмотрел на баранью ногу, от которой осталась одна кость, и сказал:

– Ну, теперь можно и антракт. Доклад по международному положению. Значит, Бог спас. Вот только одна обида – сойот-то этот. Думал, друг, а вот в ловушку заманил.

– Никакой ловушки, – сказал Валерий Михайлович, – сойота самого обманули. Он сам прискакал сказать, кажется, был ранен и, кажется, ранил начальника команды. Убит.

– Как убит? Кто убит?

– Сойот этот. По дороге на заимку он ехал впереди. Нас предупредил о засаде, а сам погиб.

Еремей Павлович положил на тарелку баранью кость и перекрестился.

– Ну, слава Тебе, Господи, – сказал он.

Потапыч оторвался от своей кружки.

– То есть, почему это, слава Тебе, Господи? Убит человек, чего тут, слава Тебе, Господи?

– Упокой, Господи, душу его, – Еремей Павлович перекрестился ещё раз. – А слава Тебе, Господи, это, как сказать. Что лучше? Жить сволочью или помереть человеком? Упокой, Господи душу его.

– Так ведь он, по-вашему, язычник.

Еремей Павлович посмотрел на Потапыча с нескрываемым презрением.

– Язычник по-нашему – это ты. Потому, что ты ни в какого Бога не веруешь. А сойот верил. Человек он, конечно, дикий, твоей политграмоты не проходил, а отдал душу за други своя. А у тебя, кроме, как брюхо, никакого Бога нету. Ну, и дура же Дунька, прости Господи, – довольно неожиданно закончил он.

– И вовсе это неправда, – вступилась Дуня. Она стояла у края стола, держа в руках какую-то новую посудину, нагруженную какою-то новой снедью, только что вытащенной из печи. – И вовсе это неправда. Хорошо вам было тут на заимке жить, а попробовали бы вы на советчине, там по честному ни дня прожить невозможно.

– Бог есть везде. Вот у того же сойота, дикий, ведь, человек…

– Не трещи, Дуня, – вмешалась Дарья Андреевна, – так что же дальше-то было?

– Да вот так и было. Заарканили. Очутился я только на самолёте. Связанный. Потом надели на шею целых два аркана, из проволоки, пошевелись – задушат сразу. Потом привезли в эту самую чеку. Стали, вроде как, допрашивать, тут ваши оба были, Валерий Михайлович…

– Да, я знаю, и Берман, и Медведев – оба лежат.

– Как лежат?

– Да вот так, лежат, у одного – сотрясение мозга, у другого – перелом руки.