Две женщины

Бело Адольф

С минуту она молча смотрела на него, затем произнесла голосом, который выдавал на этот раз все ее чувства:

– Эти мысли, Морис, вы вынашиваете уже давно; я вас знаю и вы ничего не скроете от меня. Я догадываюсь обо всех побуждениях, обо всех слабостях вашего сердца. Но вы – честный человек, вы боитесь остаться в долгу передо мной; вы считаете долгом чести не разрывать узы, соединяющие нас, и хотя вы не можете не думать о свадьбе, вы никогда не договоритесь о ней. Я отдаю вам должное, Морис, и сама возвращаю вам свободу. Что ж, воспользуйтесь ею, мой друг. Я более рассудительна, чем вы думаете. Наша связь действительно слишком затянулась:

не надо, чтобы подобные вещи длились до бесконечности. Вы должны начать узаконенную, честную семейную жизнь. Я не могу запретить вам иметь семью, детей, я, которая проведу всю свою жизнь, страдая от того, что у меня их нет! Когда минуют годы и все страсти затухнут, как сладостно, как чудесно должно быть вновь ожить в жизни других и снова услышать биение сердца, которое больше не бьется!.. Видите Морис, я говорю с вами как подруга – последуйте же совету, который я вам даю. Расстанемся, как следует расстаться порядочным людям – чистосердечно, доброжелательно, без взаимных упреков… Пожмите руку, которую я вам протягиваю.

Она протянула ему руку, и Морис, оглушенный услышанными словами, взволнованный тысячью противоположных чувств, машинально сжал ее. Тогда боль и негодование Елены разразились вдруг со всей силой. Дрожащая, заплаканная, она воскликнула, указывая на руку, которую Морис еще сжимал в своей:

– Он пожал ее! Он согласился на то, что я ему предложила! – И, глядя сквозь слезы ему в лицо, она продолжала: – Значит, это правда, ты меня больше не любишь!

– Ах, могу ли я знать? – ответил Морис, который в свою очередь больше не владел собой. – Эти сцены, которые беспрерывно возобновляются, раздражают меня! Они меня убивают! Я не знаю больше, что я испытываю, что я чувствую, что я люблю и что я ненавижу!

Он отошел от Елены и, шагая большими шагами по салону, продолжал:

– Подумать только, что сейчас, как вчера, как позавчера, как все прошлые дни, когда список жалоб будет исчерпан, когда весь клавир страсти будет использован, мы вернемся каждый к своей жизни, совершенно удивленные тем, что столько речей, столько слез, столько страданий ничего не изменили в нашем существовании, ибо ничто не в силах его изменить; а завтра мы возобновим все, и наша жизнь так и пройдет в продолжительной, и безрассудной борьбе!

Он остановился и, немного успокоившись, упал в кресло, стоявшее в углу салона. Тогда бледная и серьезная Елена, в который за то время, пока он говорил, произошла какая-то перемена, подошла к Морису, коснулась его плеча и, принудив его повернуться к ней лицом, сказала грустно, но твердо:

– Вы ошибаетесь, Морис, это сцена будет последней, я клянусь… Я вам повторю спокойно, без всякой задней мысли: вы свободны. Прощайте… У меня найдется мужество не принимать вас и не возвращаться к вам вновь, но я надеюсь, что и у вас хватит мужества не возвращаться больше ко мне.

– Ну, что ж, – сказал Морис, задетый тем, что мадам де Брионн приняла решение, которое он никогда не осмелился бы принять, – поскольку вы так хотите, поскольку вы этого требуете, я постараюсь вам повиноваться.

– И это вам будет нетрудно, – сказала она с оттенком меланхолии, которой не пыталась скрыть, – Ах, я хорошо сделала, опередив вас; по крайней мере я не рискую своим самолюбием: если я вас сегодня не оставлю, завтра…

– Никогда! – воскликнул с силой Морис.

– Но вы желаете меня покинуть, – сказала она с улыбкой, полной горечи, – а это одно и то же.

Оба замолчали, и тишина воцарилась

в салоне. Они испытывали невыразимую грусть, и каждый хотел нарушить молчание любой ценой – так они страдали: пульс был лихорадочным, сердце сжималось… Они хотели еще сказать множество вещей, выдвинуть столько аргументов – страсть бурлила в них, хотелось говорить, плакать, кричать. Но они не могли этого сделать, чувствуя себя разбитыми, опустошенными. Все их физические силы были исчерпаны в мучительной борьбе; чем возобновлять ее, они согласились на создавшееся положение, каким бы тягостным, неверным или серьезным оно ни было. И снова Елена, более решительная, чем Морис, нарушила молчание. Она встала, как бы для того, чтобы завершить беседу, и сказала голосом, который тщетно пыталась сделать твердым:

– Вот уже пять лет, Морис, как мы обмениваемся письмами. Будьте любезны вернуть мне мои. Вероятно, вы не замедлите заполнить пустоту, которая образовалась в вашем существовании, и эта корреспонденция не должна оставаться у вас.

– Нет, Елена, – отвечал не менее взволнованный Морис, – я сохраню эти письма и клянусь, что никогда к ним никто не прикоснется. Почему вы хотите унести с собой прошлое, которое мне дорого, то прошлое, которое вам самой кажется прекрасным и которое теперь сделало вас такой избалованной?.. Я не знаю, какая судьба ждет меня вдали от вас; я вам клянусь, что с этого момента мое будущее начинается и принадлежит мне полностью. Но, быть может, настанут скверные дни, и тогда, благодаря вашим письмам, я воскрешу в памяти сладкие воспоминания нашей связи. Я вновь увижу вас на этом же месте, улыбающейся такой обворожительной улыбкой. Ах, постойте, не говорите больше обо всем этом, иначе мы так и не расстанемся; однако это придется сделать – мы стали слишком несчастны!

– Да, это правда, – ответила Елена. – Кроме того, вы говорите себе так тихо, что возможно не слышите сами, что наша застоявшаяся любовь вас леденит и настало время согреться под солнцем новой страсти. Идите, мой друг, идите… и прощайте, – добавила она и слезы, которые она долгое время старалась удержать, хлынули у нее из глаз.

Мужество совсем покинуло Мориса. Это грустное «прощайте», которое ему бросила сквозь слезы женщина, так любившая его, женщина, которую он все еще любил, раздирало его сердце… Он бросился к ней, восклицая:

– Нет, нет, я никогда не скажу тебе прощай! У меня не хватит смелости для этого!

– Я сделала это за вас, Морис, – сказала она просто и, пока он не догадался о ее намерении, подошла к камину и позвонила.

– Что вы делаете? – сказал Морис.

Она повернулась к вошедшему лакею и, указав на один из подсвечников, оставшихся на карточном столе, сказала:

– Возьмите этот канделябр и проводите господина Девилля, Жозеф.

Пока слуга выполнял ее распоряжение, Морис наклонился <к Плене и шепнул:

– Как! Вы хотите, чтобы этот слуга присутствовал при нашем расставании?

– Если бы я этого не сделала, – ответила она гак же тихо и грустно, как Морис, – мы не смогли бы проститься. Я вооружилась и против вашей слабости, и против своей.

Графиня протянула ему руку как всегда делала, когда они расставались до завтра. При ее прикосновении Морис вздрогнул: он готов уже был схватить Елену в объятия и прижать к груди, но она кивком указала ему на лакея, который, стоя у дверей салона, ждал. Морис сдержался и, чтобы скорее покончить с этой грустной сценой, резко повернулся и вышел, не обернувшись.