Две жизни одна Россия

Данилофф Николас

Мы вошли в лифт и встали сзади. Охранник управлял движением кабины с пульта, находящегося в передней части кабины. Между ним и нами была раздвижная стальная дверь с окошечками, которую он мог запирать, если в лифте находились слишком "беспокойные пассажиры". Но сегодня он не стал закрывать ее. Стас был исключительно вежлив, приветствуя охранника с улыбкой, который только лениво зевал в ответ. Через пять этажей мы вышли из лифта и попали в сырой коридор, в котором тут и там блестели лужи. Несколько дверей по бокам вели в помещения для прогулки, скорее клетушки, которые я назвал "медвежьими клетками".

— Тринадцатая! — скомандовал охранник.

Стас и я послушно вошли в клетку № 13. Дверь с шумом захлопнулась, и ключ лязгнул в замке. Мы находились

в загоне примерно такого же размера, как и наша камера. Стены, метра четыре высотой, были оштукатурены и покрашены в грязный желтый цвет. Верх был закрыт плотной железной сеткой, чтобы было невозможно вылезти наружу. В дальнем углу клетки было что-то наподобие укрытия, в котором заключенные могли спрятаться от дождя или снега. В правом углу, напротив двери, стояла ржавая жестяная банка, используемая как плевательница и пепельница.

Вдоль стены над дверью проходила крытая галерея. По ней прохаживался взад-вперед вооруженный охранник КГБ в шинели, наблюдавший за прогуливавшимися арестантами. Если кто-нибудь начинал говорить вполголоса или проявлять беспокойство, часовой немедленно кричал, чтобы тот заткнулся.

— Знаете, почему говорят, что эта тюрьма является самым высоким зданием в Москве? — спросил Стас. Видно было, что он шутит. — Потому что с его крыши видна Сибирь.

Я попытался засмеяться, но было не до смеха.

— Никогда не надо смотреть вверх, — продолжал Стас. — В хорошие, ясные дни видно голубое небо, и это может просто свести с ума.

Но я, конечно, посмотрел. Было облачно, но клочковатые белые облака обещали скоро разойтись. Я понял, что Стас имел в виду, и вспомнил "Балладу Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда, где он говорит о "лоскутке голубизны в тюремных небесах". В горле у меня стоял ком, и я опустил глаза.

— Как долго Вы уже здесь? — спросил я.

— Весну и лето, — ответил он. — Это лето особенно трудное. Небо такое безоблачное, и желание улететь, как птица, просто невыносимо.

Стас начал ходить по клетке так, как будто знал, сколько времени ему отпущено на это, и что ему нужно сделать. Он признался, что именно во время ходьбы он вынашивает свои научные и инженерные замыслы. Именно здесь у него зародилась мысль о летательном аппарате, приводимом в движение человеческой энергией. Он предпочитал делать восьмерки во время ходьбы, иногда сменяя их простыми шагами от стены до стены. Время от времени он отталкивался от стены или делал несколько отжимов и приседаний.

Я завидовал Стасу. Хотя я был достаточно спортивен и даже бегал марафонскую дистанцию, шок, который я испытал в связи с арестом, и три бессонные ночи лишили меня энергии, Я ощущал пустоту во всем теле и не мог заставить себя сделать даже один отжим. Не думаю, что меня чем-нибудь опоили, но я снова и снова спрашивал себя, как скоро скудная и пресная тюремная еда превратит мое тело в дряблую массу. Я понимал, что нужно бороться с этой летаргией и заставлять себя делать упражнения, когда только возможно. И свежий воздух действительно оживил меня после затхлой атмосферы камеры.

Пока я с трудом ходил взад-вперед, я все время думал о том, что если КГБ нужен был заложник за Захарова, почему выбрали именно меня? Я представлял себе, как в штаб-квартире КГБ горел свет поздно вечером, после того как было получено известие об аресте Захарова. По сведениям, предоставленным бывшими офицерами КГБ, которые перебежали на Запад, у КГБ были готовые материалы на шесть американцев, которые могли быть использованы в любой момент. Держать эти материалы наготове и пополнять их компрометирующими данными — такова одна из его функций. В большинстве случаев эти материалы просто лежат без движения. Из шести досье, как я вычислил, выбор КГБ сузился до двух: моего и Сержа Шмеманна из газеты "Нью-Йорк тайме". Мы в чем-то были похожи, и оба должны были вскоре уехать. Мы оба происходили из российских эмигрантских кругов, к которым советские власти питали довольно смешанные чувства. Я подшучивал над этим, говоря, что по

понедельникам, средам и пятницам ко мне относились, как к своему, а по остальным дням недели я был белогвардейским отродьем, настроенным против их системы. И Серж, и я бегло говорили по-русски, так что мы вполне могли вписаться в местное общество, обзавестись многочисленными друзьями и знакомыми, и таким образом КГБ было бы довольно трудно проследить за нами. Корреспондентов, которые не знают русского, должны сопровождать переводчики, кроме того, они больше вращаются в обществе иностранцев, чем советских людей.

Однако 30 августа 1986 года Серж не мог стать объектом КГБ по той простой причине, что был за пределами страны, изучая перспективы своей предстоящей работы. Позже я узнал, что советские сотрудники его офиса в Москве интересовались в момент ареста Захарова, когда Серж вернется. Вот так я стал самой подходящей мишенью. Я представлял себе, как офицер КГБ, вытаскивая мое досье, начатое еще в 1959 году, когда я приехал впервые в Союз в качестве студента, выразил свое удовольствие. Пока я думал о причинах, по которым КГБ мог желать свести со мной счеты, я вспомнил один случай.

В понедельник, 28 апреля 1986 года, МИД СССР проводил пресс-конференцию по поводу перебежки Олега Туманова в Москву с радио "Свобода", которое, при поддержке США, вело передачи из Западной Германии. Я слушал антиамериканские тирады Туманова и не мог сдержать все возрастающего раздражения. За несколько дней до этого газета "Советская Россия" опубликовала статью с грубыми нападками на Сержа Шмеманна и Дональда Кимельмана из газеты "Филаделфиа Инкуайрер", обвинив их в шпионаже и пьянстве, приведя в! качестве примера тот факт, что их рвало в транссибирском; экспрессе. Когда Туманов закончил, я попросил слова.¹ Напомнив о призыве Горбачева к соблюдению корректности и такта в отношениях между народами, я выразил надежду, что они также должны стать правилом в отношениях между журналистами и советским правительством. Я осудил нападки на этих американских журналистов и спросил, будет ли им предоставлена возможность выступить с ответом в этой газете. Я также сказал, что предположение о том, что американские корреспонденты являются шпионами, просто "смехотворно".

Юрий Гремитских, который председательствовал на пресс-конференции, пытался прервать меня, но я продолжал. Когда я закончил, мои коллеги — западные журналисты — разразились аплодисментами. Естественно, мое резкое выступление привело к тому, что выплеснулось сдерживаемое возмущение других. Несколько корреспондентов вскочили с мест и обрушились на Гремитских, приводя примеры несправедливых нападок советских газет на них и их коллег.

Такое агрессивное поведение на советской пресс-конференции было беспрецедентным и естественно вызвало больше неудовольствие Отдела печати МИДа. Несколько месяцев спустя один советский чиновник, с которым я разговорился на приеме по случаю отъезда моего иностранного коллеги, упрекнул меня за то, что я поставил Гремитских в такое неловкое положение. Хотя у меня не было намерения подрывать авторитет представителя Отдела печати, и я был вполне корректен, я тем не менее был доволен, что мое выступление вызвало такую реакцию. Это был правильный шаг. Вообще, было бы идеально, если бы московские корреспонденты организовали ассоциацию работников прессы для соблюдения их интересов и защиты от нападок. К сожалению, мы все очень заняты, чтобы всерьез заняться этим.

Меряя шагами медвежью клетку, я вспомнил разговор с заместителем руководителя московского "мозгового центра" несколько недель назад об условиях жизни и работы иностранных корреспондентов в Москве. Это был известный человек, так сказать, "проводник влияния", то есть лицо, которое разъясняет советскую линию иностранным корреспондентам и дипломатам, получая, в свою очередь, от них информацию в сфере политики. Он был не меньше чем генералом КГБ. Когда в 1967 году он служил в Дели (говорят, как резидент КГБ), сбежала Светлана Сталина, что на какое-то время подпортило его