Две жизни одна Россия
Шрифт:
У меня начало стучать в висках. Я снова ощутил признаки клаустрофобии. Желтые стены, казалось, смыкаются, угрожая меня раздавить. И по мере того, как страх нарастал, я чувствовал, что могу потерять сознание.
— Я должен выйти отсюда, — шепнул я Стасу. — Сколько еще осталось?
— Около 20 минут, — ответил он, сбившись с ритма.
— Я должен выйти отсюда. Мне срочно нужно в туалет. Я не вынесу этого.
— Попробуйте использовать для этого плевательницу когда охранника не видно, — посоветовал Стас.
Я попытался,
— Не получается. Невозможно. Выпустите меня отсюда Стас позвал охранника, объяснив ему ситуацию в двух словах. Тот был мрачен и угрюм, но отпер дверь. 3а пределами клетки я сразу почувствовал себя лучше. Стас смеялся, когда мы спускались в лифте, и это меня немного успокоило.
— Наш неожиданный уход с прогулки в нарушение правил, — сказал Стас, — называется у нас, русских, "по просьбе трудящихся". Это великолепный трюк для сохранения лица, не правда ли?
Придя в камеру, я тут же подошел к унитазу, а потом упал на койку, совершенно обессиленный. Через несколько минут раздалось: "Данилов, на вызов!"
Меня охватили дурные предчувствия. Снова долгий путь до комнаты 215. Сергадеев подписывал пропуск, почти не глядя на меня. Затем взял сигарету, затянулся, откашлялся и демонстративно сплюнул в плевательницу у стола.
— Николай Сергеевич, — начал он, — Ваша жена агрессивна по натуре? — Он посмотрел на меня пренебрежительно, сделав ударение на слове "агрессивна".
Я ответил с нарочитым спокойствием. — А что Вы ожидали? Ведь она защищает своего мужа.
— Ну ладно, допустим, но я должен заявить Вам протест по поводу того, что корреспонденты, которых она привела к зданию тюрьмы, открыто нарушали порядок. Один из них даже приставил лестницу к стене. К стене! К государственной собственности! Хулиганство!
Он замолчал. Я испугался, что он опять может принять меры против прессы, и собрался с силами, чтобы отразить его атаку, но он оставил меня в покое на несколько минут.
Раздражение, которое вызывала у Сергадеева Руфь, лишний раз доказывало, что она играет очень важную роль. Николай 1 тоже был недоволен женами декабристов, которые протестовали против ареста своих мужей. Подобно им, Руфь была постоянным источником беспокойства властей, делая это варварство достоянием мировой общественности.
— Вы курите? — спросил полковник, прерывая молчание и потянувшись за сигаретами.
— Нет, — ответил я, чувствуя облегчение при его невинном вопросе. Совершенно инстинктивно я хотел отвлечь его от наших дел и продолжал: — Вам тоже не следует курить. Это вредно для здоровья и может повести к раку.
— Мне уже поздно. Я слишком стар, чтобы бросить теперь. — Видя, что я разговорился больше обычного, Сергадеев, казалось, хотел вызвать меня на дальнейший разговор.
— Может быть Вы и правы, — продолжал я. Но вспомнив свои сражения с Калебом по поводу его курения, сказал: — Подумайте о Вашей семье. Вы женаты?
— Да. И у меня две дочери, —
— А где Вы живете?
— В районе Измайлова, не очень далеко отсюда.
— Вам нравится Измайловский парк? — спросил я. Когда-то это было имением Романовых в северо-восточной части Москвы. Именно здесь Петр Первый впервые заинтересовался кораблями. Парк вместе с его озером и монастырем похож на сельскую местность, совсем недалеко от Лефортова.
— Да, — ответил Сергадеев, — особенно зимой. Мь часто ходим там на лыжах.
Трудно было понять, был ли этот разговор просто легкой беседой, или Сергадеев старался показаться мне более человечным.
— Как насчет шоколада или кекса? — Полковник поднялся и поставил кипятить воду для чая.
"Почему он собирается нарушить правила, предлагая мне такое возбуждающее средство, как шоколад?" — подумал я. — Может быть за этим что-то скрывается? Но пытаться разобраться в психологической игре Серга-деева было невозможно и изнурительно. В конце концов, я отказался от попыток разгадать его замыслы и согласился на чай с шоколадом. |
— Ну, теперь вернемся к Мише, — начал полковника Я весь напрягся.
— Вы говорите, он не хотел попадать в поле зрения КГБ? — Полковник неоднократно повторял слова "в поле зрения", будто они были из обычного служебного жаргона КГБ и означали "под наблюдением". А может быть, он хотел, чтобы я тоже пользовался этими словами и выглядел так, как будто я знаком с жаргоном советских шпионов.
Я сказал, что Миша просил меня ничего не делать, что могло бы привлечь к нему внимание КГБ.
Сергадеев внезапно перешел к совершенно новой теме.
— Как американцы, живущие здесь, относятся к КГБ? — спросил он.
— Что Вы имеете в виду?
— Ну, что американцы думают и говорят о КГБ?
Это был странный вопрос. Только потом я понял, что у Сергадеева было несколько причин задать его мне.
— Вы должны понять, — ответил я, — что мы ощущаем Ваше присутствие всюду. Мы считаем, что наши телефоны прослушиваются, в наших квартирах установлена подслушивающая аппаратура. Мы уверены, что каждый советский гражданин, который приходит к нам домой, подвергается слежке КГБ. И я думаю, что Миша был озабочен этим обстоятельством.
Полковник вернулся к основной теме о Мише, повторяя одни и те же вопросы, видимо, пытаясь найти хоть небольшие, но существенные расхождения в моих ответах. Но поскольку я всегда говорю правду, я не путался в своих показаниях. Стас предупреждал меня, что допросы будут двигаться "черепашьим шагом" долгое время. Это было еще одним азбучным правилом следователя: утомлять подследственного бесконечным повтором одних и тех же вопросов, концентрируя внимание на мельчайших несоответствиях до тех пор, пока он сам не запутается, где правда, а где нет. В этом случае настойчивость Сергадеева привносила новый элемент в существо допроса, по крайней мере для него.