Две жизни одна Россия

Данилофф Николас

Затем я рассказал о своих отношениях с Мишей, его неожиданном телефонном звонке после ареста Захарова и о фотографиях из Афганистана.

Зуккерман обратился к Сергадееву.

— Мы очень интересуемся положением в Афганистане.

— Он пытался дать полковнику понять, что я готовил материал о войне по заданию редакции. — Мы посылаем туда время от времени корреспондентов, чтобы они давали отчеты непосредственно с места событий. Для нас также было важно, чтобы и мистер Данилов писал заметки на эту тему в наш журнал.

Здесь вмешался Дейли, задав вопрос Сергадееву.

— А что произошло с Мишей?

Я

счел нужным быстро ответить:

— Полковник сказал мне, что Миша арестован по статье 64 за измену Родине.

Я бросил на Дейли насмешливый взгляд. Выражение его лица явно говорило, что он верит этому официальному ответу не больше меня.

— А Вы видели его в тюрьме?

— Нет, — ответил я.

Дейли стал настойчиво спрашивать Сергадеева, почему они не устроили мне очную ставку с Мишей.

Сергадеев невозмутимо молчал, как будто не слышал вопросов.

После примерно часового разговора Зуккерман перешел к предмету, который интересовал меня больше всего: как разрешить весь этот конфликт. Он сказал, что несмотря на огромную поддержку, оказываемую мне, в США растет убеждение, что прямого обмена Данилова на Захарова быть не должно. Мне трудно было понять действительный смысл того, что говорил Зуккерман. Была ли это попытка дать понять Сергадееву реальную позицию американской стороны, или он старался подготовить меня к длительной процедуре улаживания конфликта, или и то и другое?

— Президент Рейган сказал, — продолжал Зукерман, — что ни о каком обмене невинного журналиста на советского шпиона не может быть и речи.

Сергадеев слушал с каменным лицом и делал записи.

Информация о позиции администрации Рейгана меня очень обеспокоила. Я почувствовал себя капитаном, идущим на дно вместе со своим судном. Мысленно я соглашался с такой позицией. Если Советский Союз идет на разбой в международном масштабе, Соединенные Штаты должны занять жесткую позицию. Больше того, сама идея приравнять меня к советскому шпиону была глубоко оскорбительна. Но эмоционально я рвался освободиться из Лефортова. Ведь надо мной висела угроза получить длительный срок по приговору. Тем не менее, я высказался в поддержку политики правительства США.

— Я понимаю позицию президента и одобряю ее. Безусловно, я не хочу, чтобы меня приравнивали к шпиону, — сказал я Зуккерману и добавил, что если администрация не согласится на переговоры с Советами, мне, может быть, придется сидеть под арестом неопределенно долго. — Очевидно, юристам обеих стран придется поработать вместе, чтобы достичь позитивного результата.

Визит Зуккермана рассеял мое беспокойство относительно поддержки меня редакцией журнала. Она звонила во все колокола и палила из всех орудий. Устраивались пресс-конференции, изготавливались и продавались майки с надписями "Свободу Нику Данилову!" Обратились к бывшему государственному секретарю Сайрусу Вэнсу за юридической помощью и образовали центр, работающий круглосуточно, чтобы постоянно помогать Руфи и Джеффу.

Мы проговорили почти полтора часа, когда Сергадеев откинулся на стуле, дав понять, что встреча заканчивается.

— У Вас есть что передать Вашей семье или кому-либо еще? — спросил Зуккерман, вставая, чтобы уйти.

Последние четыре дня я был в сильном душевном напряжении. Все чувства — возмущение, беспомощность,

страх, отчаяние — вышли наружу. Я опять подумал о Калебе — его мужестве, обо всем, что хотел сказать ему и не сказал. Я призвал на помощь все свое самообладание, чтобы взять эмоции под контроль. Очень важно казаться спокойным й невозмутимым, даже если Сергадеев опять попытается повернуть это против меня.

— Пожалуйста, передайте Калебу, что я надеюсь на его успехи в школе и что я люблю его.

"К черту Сергадеева, — сказал я себе, — пусть подумает, прежде чем отнести меня в разряд хладнокровных профессионалов ЦРУ". Я закашлялся и всхлипнул несколько раз.

Отвернувшись в некотором замешательстве, Зуккерман обратился к Сергадееву:

— Завтра я улетаю в США и хотел бы взять с собой мистера Данилова.

Полковник встал и сказал с самодовольной ухмылкой:

— Я думаю, мистер Данилов полетит другим рейсом.

Что он имел в виду? Что власти думают освободить меня, или что пройдет еще десять или более лет до этого "другого рейса"?

Когда Зуккерман и Дейли уже выходили, я поймал взгляд нашего консула и сказал:

— Я действительно очень надеюсь, что вы делаете все, чтобы вызволить меня отсюда. Но я слушаю то, что вы говорите, и пока не чувствую, не вижу ничего реального…

Дейли постарался меня успокоить.

— Главное, держитесь. Мы предпринимаем все возможные меры на всех направлениях. В конце концов, все будет хорошо…

Вернувшись в камеру после их ухода, я чувствовал себя подавленным. Из всего услышанного я понял, что сверхдержавы ни к чему не пришли. США отказались вести прямые переговоры с СССР, настаивая на том, чтобы все обвинения против меня были сняты и я был освобожден. И что теперь? Процесс, связанный с моим арестом, начал развиваться по своим собственным законам, и я оказался невластным над своей собственной жизнью.

На следующий день, 3 сентября, вскоре после завтрака меня опять вызвали на допрос. Когда я вошел, Сергадеев уже сидел за столом. Все фантазии о неожиданном освобождении развеялись, как дым, когда я увидел неприязненное выражение его лица.

— Итак, Николай Сергеевич, — начал он торопливо, — Вас посетили родные и друзья, не правда ли?

Я собрался с духом, чувствуя, что он опять перейдет к своей тактике запугивания.

— Ваш редактор полон лучших чувств, изливая похвалы своему храброму корреспонденту. И американский консул тоже говорит хорошие слова. "Главное, держитесь! И мы Вас вызволим". Все это говорит о том, каким ценным шпионом Вы являетесь.

Я сидел молча, убеждая себя, что следствие не что иное, как камуфляж, скрывающий политическую природу дела. Сергадеев пока одерживал верх. Я был собачкой, которой можно было безжалостно дать пинка. Я пытался уговорить себя не принимать так близко к сердцу угрозы, обвинения и ложь. Но когда отвечаешь на допросе, неизбежно принимаешь всю процедуру всерьез. Хотя я знал, что следствие было подтасовано, я все равно старался защищать себя. Я вкладывал много труда в формулировки своих опровержений. Я обнаружил, что защита от лживых обвинений сродни защите от удара. Стас предупреждал меня о трудностях, связанных с отрицанием обвинений: "Очень тяжело опровергать то, чего нет. Все равно, что пытаться доказать, что ты не верблюд".