Две жизни
Шрифт:
При последних словах И. Лиза опустила голову.
– Это правда, – сказала она, подняв глаза на И.
И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти спать, чтобы утро встретить вес„лой и свежей.
Было уже за полночь. С помощью т„тки я дов„л Лизу до места, подал ей капли, которые она тут же выпила, а т„тке – большой стакан с примочкой, пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.
Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я подош„л к нему, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас же ложился спать, поскольку
Уже по короткому опыту я знал, что говорить о последних событиях он не станет, а утомл„н я был ужасно. Не возражая, кивнул согласно головой, залез на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул м„ртвым сном.
Проснулся я от стука в дверь и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и тотчас вста„м. Но когда я спустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не примята и три письма лежали наготове, запечатанные в конверты, а сам он уже переоделся в л„гкий серый костюм.
И. попросил собрать все наши вещи, сказав, что пройд„т к Лизе, которую навещал два раза ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная система так слаба, что ей необходим бдительный и постоянный уход. И потому он написал матери Лизы, графине Е., письмо с подробными указаниями, как заняться лечением и воспитанием дочери.
С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым ртом. Много чудес перевидал я за эти дни, но чтобы И. и в самом деле оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине Е. о е„ – тоже ему мало известной – дочери, – этого уж я никак не мог взять в толк. «Где же тут такт?» – мысленно спрашивал я себя, припоминая, что говорил Флорентиец о такте и предельном внимании к людям.
Долго ли, со свойственными мне рассеянностью и способностью мигом забывать вс„ окружающее, стоял я посреди купе, – не знаю. Только внезапно дверь открылась, и я услышал вес„лый голос И.
– Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее вс„ сложить, мы подъезжаем.
Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал вс„ лучше и быстрее, – мне оставалось только подавать вещи. Не успели мы уложить и закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.
В коридоре я увидел Лизу и т„тку в нарядных белых платьях и элегантных шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах е„ светилась радость. Т„тка же е„ была бледна, на лице е„ разлилась скорбь, на лбу залегла поперечная морщина, тогда как вчера он был совершенно гладок; губы плотно сжаты: но, странно, – сейчас она нравилась мне гораздо больше; от е„ вчерашней плотоядности ничего не осталось. То было лицо стареющей женщины, преображенное страданием.
Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглядывать ещ„ глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил, что здесь мы сядем на пароход и снова отправимся на Восток; и я погрузился в мысли о брате и его судьбе в эту минуту.
Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди встречали прибывших на перроне. Вес„лые возгласы, смех, объятия. И снова резанула мысль, что меня встречать некому и некого мне прижать к груди во вс„м мире, хотя в н„м миллионы людей.
И. взял меня под руку, взглянув, как мне показалось, не без укора. Через минуту мы вышли, вслед за носильщиком, на перрон, где
Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что разбила всю левую щ„ку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.
Старик, – дедушка Лизы, – перепуганный внезапной болезнью внучки, высказал признательность. Он спросил, куда мы едем, сказав, что у него есть запасной экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил, говоря, что мы останемся в Севастополе.
– В таком случае, разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы,
– сказал он, снимая шляпу.
Я видел, что И. очень этого не хотелось, но делать было нечего, – он тоже снял шляпу, поклонился и принял предложение.
ГЛАВА Х В СЕВАСТОПОЛЕ Все вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику отыскать в целой веренице всевозможных собственных и на„мных экипажей кучера Ибрагима из Гурзуфа.
Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с белыми чехлами на сиденьях и кучером в белой же ливрее с синими шнурками, высоком белом цилиндре с синей лентой. При широкой татарской физиономии Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я подумал, что у того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было не много такта.
Вообще, это короткое словечко не покидало меня и при всяком подходящем или неподходящем случае вылетало из какого-то закоулка в мо„м мозгу, дверь в который я не умел, очевидно, запереть как следует.
Пока мы прощались с дамами и усаживались в коляску, старик давал кучеру указания, куда нас отвезти, какого управляющего вызвать, чтобы нас отлично устроили в номере с видом на море, и последнее, что я услышал, было приказание Ибрагиму оставаться весь день в нашем распоряжении, свозить нас в Балаклаву и только назавтра, выполнив ещ„ какие-то поручения, выехать в Гурзуф.
Я посмотрел на Лизу. Она не сводила глаз с И. Она так смотрела на него, точно он был сказочный принц, а она Золушка. Я перев„л глаза на И. и снова подумал, что он красив, как Бог, но Бог суровый.
Т„тка вс„ это время стояла, опустив глаза, и казалась ещ„ бледнее в ярких лучах солнца.
Мне было е„ сердечно жаль; мне казалось, что я, одинокий и бездомный, могу более других понять е„ скорбь и неуверенность в надвигающейся полосе е„ новой самостоятельной жизни. Прощаясь с нею, я крепко пожал и нагнулся поцеловать ей руку, не по велению хорошего тона, но в самом искреннем сердечном порыве.
Она, казалось, почувствовала теплоту моего сердца, ответила на пожатие и взглянула на меня. Я даже похолодел на мгновение, такая бездна отчаяния была в е„ глазах.
«Боже мой, – думал я, усаживаясь рядом с И., который говорил о ч„мто с Лизой, – неужели в жизни так много страданий? И зачем так устроена жизнь? Зачем столько сл„з, нищеты и горя? И как понять, что человек сам множит свои скорби, как говорит И.?
Вокзал был довольно далеко от города. Я впервые видел Крым и этот исторический город. Вс„ в н„м дышало для меня очарованием. Я мысленно расставлял редуты и башни, и пленительные образы Корнилова, Нахимова и Тотлебена вели воображение далее, к первому герою той страшной обороны – русскому солдату.