Две жизни
Шрифт:
Опомнившись, я стал искать глазами Флорентийца, но понял, что то был лишь мираж. Я настолько был полон мыслями о дивном сво„м друге, так верил в его помощь, что он мерещился мне даже здесь.
– Мы спасены, – сказал капитан. – Мы вышли из полосы урагана. Качка продлится ещ„ долго, но смертельная опасность отступила.
Он предложил нам с И. пойти в каюту. Но И. ответил, что мы устали меньше, чем он, и останемся до тех пор, пока опасность существует. А сейчас пусть отпустит старшего помощника и вызовет ему замену.
Не знаю, много ли прошло времени. Становилось
И. посмотрел на меня и велел дать всем по пилюле из ч„рной коробочки Али. Я думал, что качка уже не так сильна, отделился от угла, где стоял вс„ это время, и непременно упал бы, если бы И. меня не поддержал.
Я очень удивился. Несколько часов назад я так легко проделал вс„ это в самый разгар урагана; а теперь без помощи не смог бы обойтись, хотя стало гораздо тише. С большим трудом я подал всем по пилюле, с неменьшими трудностями проглотил е„ сам и едва вернулся на прежнее место.
Теперь я увидел, что в углу был откидной стул. Я опустил сиденье и сел в полном недоумении. Почему же в разгар бури, когда мне мерещился Флорентиец, я двигался легко, а теперь не могу сделать и шага, да и сижу с трудом, держась крепко за поручни.
Неужели одна только мысль о дорогом друге, которого всю ночь я звал на помощь, помогла мне сосредоточить волю? Я вспомнил, какое чувство радости наполнило меня; каким я сознавал себя сильным; как смеялся, давая капитану пилюлю, – а вот теперь расслабился и стал обычным «Л„вушкой-лови ворон».
Картина моря так менялась, что оторваться от не„ было жаль. Становилось совсем светло; ветер разорвал ч„рные тучи, и кое-где уже проглядывали клочки голубого неба. Качка заметно слабела; иногда ветер почти стихал и слышался только шум моря, которое стало совершенно ч„рным, с яркими белыми хребтами на высоких волнах. Качка вс„ ещ„ была сильная, идти мне было трудно; и я удивился, как легко вс„ это делал И. За что бы он ни взялся, думалось мне, – вс„ он делает отлично.
Я представил его – ни с того, ни с сего – за портняжным столом, и так это было смешно и глупо, что я залился смехом. И. поглядел на меня не без удивления и сказал, что уже второй раз мой героизм проявляется смехом.
– Отнюдь не героизм заставил меня смеяться, – ответил я, – а только моя глупость. Я вдруг представил вас портным и решил, что и в этой роли вы были бы совершенны. Но игла и нитка в ваших руках так комичны, что я просто не могу не хохотать, – ответил я со смехом.
Мы подошли к корме, и мой смех сразу оборвался и замер на губах.
Море точно разрезали ножом на две неравные части. Сравнительно небольшое пространство, по которому мы двигались, было ч„рным, в белой пене, но не страшным. Но за этой ч„рной полосой начинались высочайшие водяные горы; стены зел„ной воды с белым верхом налетали друг на друга, точно великаны в схватке; постояв мгновение в смертном объятии, они валились в пропасть, откуда на смену им вздымались новые водяные горы-чудища.
– Неужели мы выбрались из этого ада? – спросил
Мне страстно хотелось спросить, думал ли И. о Флорентийце в самую страшную минуту нынешней ночи; но мне было стыдно признаться в своей детскости, в игре фантазии, принявшей мысленный образ друга, несколько раз спасавшего мне жизнь за это короткое время, за истинное виденье. Я взывал и сейчас всем сердцем к нему и думал о н„м больше, чем о брате и даже о самом себе.
И. стоял молча. На его лице было такое безмятежное спокойствие, такая глубокая чистота и радость светились в н„м, что я невольно спросил, о ч„м он думает.
– Я благословляю жизнь, мой мальчик, даровавшую нам сегодня возможность дышать, любить, творить и служить людям со всем напряжением сил, всей высотой чести. Благослови и ты свой новый день. Осознай глубоко, что ночью мы могли погибнуть, если бы нас не спасли милосердие жизни и самоотверженность людей. Вдумайся в то, что этот день – новая твоя жизнь. Ведь сегодня ты мог уже и не стоять здесь. Привыкни встречать каждый расцветающий день, как день новой жизни, где только ты, ты один делаешь запись на чистом листе. В течение этой ночи ты ни разу не испытал страха; ты думал о людях, жизнь и здоровье которых были в опасности. Ты забыл о себе.
– О, как вы ошибаетесь, Лоллион, – воскликнул я, назвав его в первый раз этим ласкательным именем. – Я действительно не думал ни о себе, ни об опасности. Но размеры опасности я понял только сейчас, когда смотрю на этот ужас позади нас, на эту полосу урагана, от которого мы ушли. О людях я не думал, я думал о Флорентийце, о том, как бы он отн„сся к моим поступкам, если бы был рядом. Я старался поступать так, точно он держал меня за руку. И так полон был я этими мыслями, что он даже пригрезился мне в ту минуту, когда на нас обрушивался страшный вал. Я точно увидел его, ощутил, и потому так радостно смеялся, чем удивил капитана и, вероятно, вас. Поэтому не думайте обо мне лучше, чем я есть на самом деле.
– Твой смех меня не удивил, как и твои радость и бодрость ночью. Я понял, кого ты видишь перед собой, знаю теперь, как велики твои привязанность к нему и верность. Думаю, что если верность твоя не поколеблется, – ты в жизни пройд„шь далеко. И когда-нибудь станешь сам такой же помощью и опорой людям, как он тебе, – ответил мне И.
Здесь, на корме, было видно, как продолжала бушевать буря. Шум моря вс„ ещ„ походил на редкие пушечные выстрелы, и говорить приходилось очень громко, пригибаясь к самому уху собеседника.
От страшной полосы урагана мы уходили вс„ дальше; и теперь – издали – это зрелище было ещ„ более жутким.
Если бы художник изобразил такую необычайную картину моря, – точно искусственно раздел„нного на ч„рные, грозные, но не слишком опасные волны и зел„ные водяные горы, несущие смерть, – каждый непременно подумал бы, что художник излил на полотно бред своей больной души.
Трудно было оторваться от этого устрашающего зрелища. Грозы уже не было, но небо по-прежнему было ещ„ ч„рным, – и странно поражали лоскутья синего бархата, мелькавшие кое-где на фоне туч.