Две зимы и три лета
Шрифт:
— Зачем свое? Из колхоза. Михаил всю войну за мужика в колхозе робил разве не заслужил?
— Телку, пожалуй, можно выкроить, — кивнул Подрезов Лукашину.
— Корову им надо. Телка-то когда коровой станет, а им сейчас молоко надо.
— Сколько у вас коров этой весной пало?
— Пять, — ответил Лукашин.
— Ну вот видишь. Пять! — Подрезов сурово, по-секретарски посмотрел на Анфису. — А сколько по плану должно быть? То-то! А потом: одному дал — другому дай. Так, нет, говорю?
Немного погодя, когда Подрезов принялся за второй стакан чаю, к нему снова вернулось благодушное настроение.
— Да, насчет твоего подзащитного считай, что ты прав. Он таки действительно неграмотный. И молитву не он писал.
— Ты о Мошкине? — живо спросил Лукашин.
— Да. В общем, порешили так: выслать из района. Нечего ему тут делать. Подрезов глубоко, но радостно вздохнул. — Ух, насилу уломал Дорохова. Нет и нет. Сперва даже разговаривать не хотел…
— Кто? Дорохов?
— Да, Дорохов. А что?
— Да ничего, — сказал Лукашин и, как ни сдерживался, улыбнулся.
Подрезов, видно, догадался, что скрывалось за улыбкой Лукашина, и лицо его, крупное, угловатое, будто вытесанное из плитняка, налилось кровью. Однако он переломил себя.
— Но-но, — загоготал он добродушно и в то же время мучительно, со слезами на глазах подавляя свое самолюбие, — не удивляйся. Нужна и на Подрезова узда. А то нашего брата не попридержи — что получится? А за подсказку тебе спасибо. Не будь у меня этого козыря, с какой бы мне карты ходить? А тут, когда ты сказал мне, что Мошкин неграмотный, я еще раз прочитал эту молитву. И знаешь, что удумал? — Подрезов победно взглянул на Лукашина, потом на Анфису. — А то, что это вообще не старовер писал. Непонятно? Ну этого понять нельзя. Для этого самому в староверах побывать надо. Вот что. А я был. Из староверской семьи вышел. И не знаю, как другие староверы, а наши староверы из-за этих самых божьих храмов разоряться не станут — это я тебе точно говорю. Староверам на эти храмы, которые якобы разоряет Советская власть, начхать, поскольку у них дело дальше молельни не идет. Вот я этими самыми божьими храмами и срезал Дорохова. Ведь это же, говорю, нас на смех поднимут… В общем, уломал. Ему-то, Дорохову, правда, не очень хотелось расставаться с таким дельцем. Ну да я тоже не лыком шит. Сообразил, каким оно боком может мне выйти. Нда, сказал Подрезов и весело, по-товарищески подмигнул Лукашину, — выдал я тебе свои секреты… А живете вы неважно, прямо скажем. — Он кивнул на пустой стол, затем указал глазами на реку. — По этой водичке, между прочим, не только лес плавает, а и рыбка. Дошло?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В двадцатых числах августа в Пекашине собралось сразу пять уполномоченных: уполномоченный по хлебозаготовкам, уполномоченный по мясу, уполномоченный по молоку, уполномоченный по дикорастущим — и на них был план — и, наконец, уполномоченный по подготовке школ к новому учебному году. Плюс к этому свой постоянный налоговый агент Ося.
И все эти люди с пухлыми полевыми сумками, в которых заранее все было расписано и рассчитано, с утра осаждали Лукашина. И каждый из них требовал, нажимал на него, ссылаясь на райком, на директивы и постановления. Но, конечно, тон среди них задавал Ганичев, уполномоченный по хлебозаготовкам.
Лукашин, однако,
Как только отправили первый обоз с хлебом, Лукашин сказал колхозникам:
— Ну, товарищи, теперь готовь свои мешки. Попробуем новины сами.
И что тут поделалось с людьми! На полях песни. У молотилки песни — Украина залетела в Пекашино?
У парторга Озерова, только что вернувшегося с инструктивного совещания в райкоме, вдребезги разлетелся план агитационно-массовой работы. Некого агитировать. Некого подгонять. Люди работали дотемна. И особенно лютовал в эти дни Михаил Пряслин. Жатка в колхозе была одна — вторая рассыпалась еще в прошлом году, — и Михаил жарил по восемнадцати часов в сутки. Три пары лошадей менял за день.
— Не надорвись, — говорил ему Лукашин. — Передохни денек. Найдем подмену.
— Ничего, — хриплым голосом отвечал Михаил. — За три килограмма (а он выгонял не меньше трех трудодней) можно и надорваться.
Короткое северное лето кончалось. На домашние сосняки вышла белка, еще красная, невылинявшая.
С первым снегом, когда голубым туманом пройдет по ней осень, белка откочует в глухие суземы, на еловую шишку, и туда потянутся заправские охотники, а покамест за ней гоняются ребятишки — нет большей радости для них, чем поймать живую белку.
По вечерам, возвращаясь с поля, Михаил частенько слышит ликующие голоса своих братьев в сосняке за деревней, и хоть криком кричи — не зазовешь домой.
Сегодня, к его немалому удивлению, вся семья была в сборе. Ребята с матерью у окошка перебирали бруснику — не хватало разве Лизки.
— Где она? Не баню топит?
— Нет, — помедлив с ответом, сказала мать и указала глазами на кровать.
Тут Михаил разглядел сестру. Лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и всхлипывает.
— Чего с ней?
Мать опять замешкалась, затем переглянулась с ребятами.
— Чего, говорю, с ней?
— У нас свадьба будет, вот, — выпалила Татьянка.
— Свадьба? Кто — ты собралась взамуж?
— Лиза.
— Сиди! Со сна бормочешь…
— Нет, вправду, вправду, — сказала мать. — Егорша только что сидел. «Отдашь, говорит, Анна, за меня Лизку?»
— Ну, допился, сукин сын! А вы уши развесили — слушаете…
Михаил подошел к Лизке, со смехом приподнял ее за плечи.
— Чего ревешь? Невеста. Радоваться надо. Не успела соску изо рта вынуть и уже женихи.
— Дак ведь он по-серьезному, взаболь…
— А когда парень выпьет, он завсегда взаболь. Пора бы тебе это понимать. Ладно, собирайте чего на стол. Хватит об этой чепухе говорить.
За ужином Лизка не притронулась к еде. Она сидела, опустив льняную голову, и Михаил уже с некоторым беспокойством начал поглядывать и на нее, и на мать, которая, как назло, отводила от него глаза. Дикая, невероятная мысль пришла ему в голову: а что, если Егорша?.. Нет, нет, не может быть! — сказал он тут же себе.