Две зимы и три лета
Шрифт:
— Да что — я хуже их, навозников? — возмутился Егорша.
— Эти навозники-то, смотри-ко, — семью подняли. Что ты против того же Михаила?
— Михаил, Михаил… Ты мне плешь переел этим Михаилом. Подумаешь, хитрость всю жизнь в навозе копаться.
— Не хвали себя. Пущай люди хвалят.
— А что — не хвалят меня? В газетах не про каждого пишут. Лизка тебя устраивает?
— Чего попусту говорить.
— Нет, я спрашиваю: Лизка тебя устраивает?
— Такая девка!.. Локтем бы перекреститься можно…
— Ну и все, — сказал Егорша. — Завтра будешь локтем
Егорша мог не глядеть на часы. Он и так знал, который час, потому что есть на земле такая пакость — осенние мухи. А осенние мухи начинают лютовать ровно в десять часов, в ту самую пору, когда в их боковую избу вкатывается солнышко.
Голова у него побаливала. Вчера он определенно перебрал. Сто пятьдесят «сплавных» за обедом, четушка с Осей-агентом, затем «пенсионная» бутылка с довесом у Петра Житова, потом они еще с Анной Яковлевой, чтобы не замерзнуть на повети, раздавили маленькую, — сколько это будет?
Потягиваясь и зевая, Егорша прошел в задоски, хватил кружку холодянки, закурил.
Дед постукивал в сарае — тесал березовый полоз. Много теперь у него дела. Евсей на казенных хлебах, Трофима Лобанова нет — один на весь колхоз сановик. Настойчиво, как дятел, долбит березину, и топор, видать, наточен — в полтопора играет жало, а не та, не та сила у старика. Тюкает, тюкает, а зарубки настоящей сделать не может. Разве так он еще два-три года назад расправлялся с полозом?
Егорша вспомнил ночной разговор с дедом. А что, подумал он, может, и в самом деле жениться? Вчера от нечего делать он начал травить Лизку — дед огонька за обедом подкинул, а почему бы и не всерьез? Ха! Не отдадут? Мишка против? Всяк в пример ему ставит этого Мишку. Хозяин. А он, Егорша, вроде для забавы у пекашинцев. Художественную часть им поставляет. Нет, постой! Посмотрим, кто из нас последнее слово скажет!
Деятельное, давно не испытываемое возбуждение охватило Егоршу. Он наскоро побрился, вымылся до пояса, надел свою лучшую шелковую голубую рубашку с молнией, а поверх рубашки куртку хромовую — тоже с молнией. Блеск! Звон! И сапоги надраил так, что ногам жарко.
— Дедко! — крикнул он, выходя на крыльцо — Смотри последний раз на моего конягу. Вечером не будет.
— Куда девается? Пропьешь?
— Пропьешь, пропьешь… В отпуску я. Законно гуляю. В общем, в район еду. Не жди обедать.
Егорша завел стоявший у хлева на зеленом лужку мотоцикл, выехал из заулка на дорогу.
Тепло. Солнце припекает. За болотом, на Широком холме, трещит Мишкина жатка…
Эх! Давай-ка напоследок пропашем из конца в конец пекашинскую улицу. Покажем, какой скок у нашего рысака.
Егорша нажал на рычаг с газом и со свистом, с грохотом полетел вперед.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
У Пряслиных издавна повелось: если ты в чем-то проштрафился, оправдайся делом. А Лизка считала себя виноватой: она вечор своими глупыми слезами довела брата до белого каления. И поэтому сегодня она работала
Самым большим желанием ее в это утро было выйти на деревню да послушать, что говорят о вчерашнем. Знают ли бабы, что к ней вечор Егорша сватался?
И еще ей хотелось хоть одним глазком, хоть краешком глаза взглянуть на Егоршу: как он сегодня-то, на трезвую голову? Помнит ли, что вчера молол?
И вдруг — вот как бывает! — он сам. Егорша!
Да, только подумала она о нем — загрохотал мотоцикл у маслозавода, а потом и он сам показался. Как ворон черный, вылетел в своей кожанке — и на задворки. Видно, к Илье Нетесову в кузницу.
Нет, постой, ахнула Лизка, да ведь он, дьявол бесстыжий, сюда, на телятник, едет. Ей-богу!
Она быстро вытащила ногу из шайки — только-только начала было мыть ноги и в телятник. Хорошо, в самый раз будет — захлопнуть двери перед самым его носом. Но в последнюю секунду благоразумие взяло верх. Нельзя ей показывать вид, что перепугалась. Иначе он, зубоскал, проходу ей не даст.
И она, собрав все свои силы, сунула ноги в опорки, торопливо поправила рассыпавшиеся на висках волосы и, строгая, недоступная, с высоты бревенчатого настила перед дверьми в телятник стала поджидать завязнувшего в песке за кузницей Егоршу.
Первые же слова Егорши: «Здорово, невеста!» — выкрикнутые тем еще с машины, полымем одели ее щеки.
Но она не растерялась:
— Проваливай! Чего здесь не видал?
А Егорше это как чих. Выстал, нахалюга кожаный, да давай ее своими синими мигалками завораживать. Как змей!
— Проваливай, говорю! Нечего тебе тут делать, — еще строже сказала Лизка и, не долго думая, показала спину.
— Стой! Не шибко. С женихом или с пнем разговариваешь? — Егорша прыгнул к ней на настил и — не успела она глазом моргнуть — за косу.
Она дернулась, закричала:
— Пусти, дьявол бессовестный!
А ему забава: смеется да наматывает-наматывает косу на руку.
Намотал, притянул ее лицо к своему:
— Ну, теперь поняла, как со мной разговаривать?
— Пусти, говорю, — гневно зашептала Лизка. — Люди-то что скажут? Вот погоди, скажу Михаилу.
— А спать будем — тоже Михаила кликнешь? — прямо ей в лицо рассмеялся Егорша. И вдруг выпустил косу, сделался серьезным-серьезным. — Сядем. Нечего теперь Мишку призывать, коли надо жизнь свою решать.
Лизка посмотрела на кряжи под навесом, на которые указывал взглядом Егорша, посмотрела на него самого — что у бесстыдника на уме? — и села: бог знает, что он еще может выкинуть, ежели не уступить ему.
— Вечером со сватами приду, — объявил Егорша. — Чтобы у меня без этого… Без фортелей.
— Надо мне твои сваты! — хмыкнула Лизка, но глаза отвела в сторону: жар кинулся в лицо.
— Значит, опять сначала?
— Да мы с тобой и не гуляли, жених выискался…
— А в баньке на Ручьях зазря обнимались? Забыла? А я тебя невестой своей с каких пор стал называть?