Двенадцать несогласных
Шрифт:
И суд был не менее скорым, чем следствие. Чья-то высшая воля, без сомнения, подгоняла государственного обвинителя и судью, которые вообще-то неторопливы. Государственный обвинитель Циркун спешил, валил обвинения в одну кучу, обвинял нацболов и в порче государственного имущества, и в заговоре с целью свержения государственного строя – и в чем только не обвинял. И однажды Максим прямо во время процесса обозвал государственного обвинителя Циркуна обидной кличкой Циркач, как все судейские звали его за глаза. Судья приказала приставам Максима вывести. Его вывели в устроенную при суде камеру и избили.
Вечером,
– Простите, вы не могли бы подвинуться немного? – он взял себе за правило быть подчеркнуто вежливым с сокамерниками.
– Ты кого на хуй послал? – огрызнулся вдруг один из картежников.
И Максим понял, что ему конец. Конвой в суде вряд ли изобьет до смерти, а заключенные в камере могут. Если тюремная администрация посулила им освобождение или послабление режима, они могут убить и всей камерой молчать потом, скрывая, кто убил. Максим понял, что ему конец.
– Ты кого на хуй послал? – продолжал наступать на Максима грузный сокамерник. По воровским понятиям это слово было оскорбительным смертельно.
– Я никого не посылал, – тихо отвечал Максим. – Вы что-то путаете. Я вообще не употребляю нецензурных слов.
– Ты кого послал?! – в голосе этого заключенного проскальзывали уже нотки показной воровской истерики, по итогам которой достается из сапога самодельный нож.
– Я никого не посылал. – Максим закрыл глаза и приготовился к ножевому удару: к глухому скрежету плоти, к теплой боли в подвздошье – к смерти.
Нары над головой Максима заскрипели, свесились вниз две босые ноги, и на бетонный пол грузно спрыгнул человек, которого Максим никогда прежде не видел. Он был в тренировочных штанах и голый по пояс. Вся его грудь, спина, плечи, руки были покрыты татуировками, свидетельствовавшими о целой жизни, проведенной в тюрьме. Глаза его были холодными и не выражали даже намека на сострадание.
Этот Великий Урка, настолько уважаемый камерой, что в течение нескольких дней ему даже не довелось спуститься со своих нар вниз и показаться на глаза Максиму, теперь коротко взмахнул рукой. Максим подумал, что вот он, удар ножом. Но нет, это был жест презрения. Коротким жестом, как стряхивают с ворота клеща, Великий Урка отогнал от Максима раскричавшегося сокамерника. И сказал:
– Он не матерился. – И Максиму: – Не бойся, никто тебя не тронет. Политических мы не трогаем. Живи, Революция. Если будут проблемы, жалуйся мне.
С тех пор по тюрьмам за Максимом потащилось погонялово, кличка – Революция.
На следующий день, когда судья оглашал приговор, государственный обвинитель Циркун по кличке Циркач стоял у входа в суд. Неожиданно его окружили матери и невесты подсудимых и принялись кричать в самое лицо, что он палач. Циркун сначала опешил, а потом и сам стал кричать, отмахиваясь от женщин руками:
– Вы, большевики, у власти были, вы моего прадеда к стенке поставили как буржуя! И глазом никто не моргнул! Ненавижу я вашу власть большевистскую! Поняли?! – Он кричал, как будто не он, государственный обвинитель Циркун, был представителем власти, а будто подсудимые нацболы представляли собою власть. – Ненавижу! Коммунисты проклятые! А что вы со
И он растоптал нацбола Громова как мог, этот прокурор Циркун. За вхождение в министерский кабинет и за выбрасывание из окна портрета президента он потребовал для Максима пяти лет строгорежимной тюрьмы. И судья согласился.
Через пару дней Максима взяли из Матросской Тишины на этап. Привезли на вокзал в автозаке, погрузили в плацкартный вагон для заключенных. Секции этого вагона забраны были решетками. И если вольные в такой секции едут по четверо, то заключенные едут всемером.
Вагон трясся по рельсам неделю. Иногда, кроме баланды, конвойные давали заключенным кипяток, чтобы заваривать чай. Но, правда, хлеба было вдоволь. Иногда, когда конвойным это было удобно, заключенных водили по одному в туалет. В туалете не было двери: заключенный оправлялся, а конвойный на него в это время смотрел.
Через неделю Максима привезли в Уфу, в одну из образцовых колоний, куда министр юстиции, если надо, возит на экскурсии еврокомиссаров и журналистов. В знаменитую «сучью зону», где девяносто восемь процентов заключенных – «писанные», то есть сотрудничают с администрацией, то есть подписали обязательство доносить на товарищей.
Первым делом после прожарки и душа замначальника лагеря Прохоров предложил Максиму подписать обязательство работать не менее двух часов в неделю. Максим отказался: обязательство работать всегда может быть использовано против заключенного, всегда можно наложить на заключенного взыскание, дескать, обязался работать и не работал. Затем Прохоров предложил Максиму написать заявление с просьбой о вступлении в «секцию дисциплины и порядка». Это и было бы заявлением о поступлении в секцию доносчиков. Максим отказался.
И пошел в карцер. За отказ от доносительства он провел двести дней в одиночке. Потом еще четырнадцать месяцев в лагерной тюрьме. Он не видел солнца два года. Потом за него вступились московские правозащитники, и на короткое время перед самым уже концом срока Максима перевели в общую зону – тоже тюрьма, конечно, но можно ходить по улице из барака в барак, можно видеть дневной свет, можно вдыхать воздух.
Время от времени Максима вызывал замначальника Прохоров и снова и снова предлагал стать стукачом. Максим каждый раз отказывался, понимая, что к вечеру попадет в карцер. Формальный повод находился всегда. К Максиму в камеру заходили надзиратели и говорили:
– Громов, ну говори, где у тебя грязь?
– Под раковиной посмотрите, – привычно скалился Максим.
И надзиратели записывали, что заключенный Громов не содержит свою камеру в чистоте.
– Какое еще нарушение тебе запишем? – смеялся надзиратель.
– Напишите, что тряпка скомканная, – скалился Максим.
И брал руки за спину. И отправлялся в штрафной изолятор за то, что грязь под раковиной и за то, что тряпка скомкана, – на пятнадцать суток.
Так было и на этот раз. До освобождения оставалось чуть больше месяца. Замначальника Прохоров вызвал к себе Максима и спросил: