Двенадцать стульев
Шрифт:
– Да, – сказал он, нежно глядя на собеседницу. – Такие дела. Как же вы поживаете, Елизавета…
– Петровна. А вас как зовут?
Обменялись именами-отчествами.
«Сказка любви дорогой», [258] – подумал Ипполит Матвеевич, вглядываясь в простенькое лицо Лизы. Так страстно, так неотвратимо захотелось старому предводителю женской ласки, отсутствие которой тяжело сказывается на жизненном укладе, что он немедленно взял Лизину лапку в свои морщинистые руки и горячо заговорил об Эйфелевой башне. Ему захотелось быть богатым, расточительным и неотразимым. Ему хотелось увлекать и под шум оркестров пить некие редереры [259]
258
…«Сказка любви дорогой», – подумал Ипполит Матвеевич… – Возможно, имеется в виду строка рефрена популярного романса Б. В. Гродзкого на стихи А. А. Френкеля:
«Молчи, грусть, молчи, Не тронь старых ран, Сказки любви дорогой Не вернуть никогда, никогда…».Не менее вероятна аллюзия на вышедший в 1918 году фильм П. И. Чардынина «Молчи, грусть, молчи», известный также в прокате под названием «Сказка любви дорогой», где снимались звезды русского кино.
259
…пить некие редереры… – Редерер – марка шампанского.
– Вы научный работник? – спросила Лиза.
– Да. Некоторым образом, – ответил Ипполит Матвеевич, чувствуя, что со времени знакомства с Бендером он приобрел несвойственное ему раньше нахальство.
– А сколько вам лет, простите за нескромность?
– К науке, которую я в настоящий момент представляю, это не имеет отношения.
Этим быстрым и метким ответом Лиза была покорена.
– Но все-таки? Тридцать? Сорок?
– Почти. Тридцать восемь.
– Ого! Вы выглядите значительно моложе.
Ипполит Матвеевич почувствовал себя счастливым.
– Когда вы доставите мне счастье увидеться с вами снова? – спросил Ипполит Матвеевич в нос.
– А вам разве интересно со мной разговаривать? Я же глупенькая.
– Вы? – страстно сказал Ипполит Матвеевич. – Если б у меня было две жизни, я обе отдал бы вам.
Лизе стало очень стыдно. Она заерзала в кресле и затосковала.
– Куда это товарищ Бендер запропастился? – сказала она тоненьким голосом.
– Так когда же? – спросил Воробьянинов нетерпеливо. – Когда и где мы увидимся?
– Ну, я не знаю. Когда хотите.
– Сегодня можно?
– Сегодня?
– Умоляю вас.
– Ну, хорошо. Пусть сегодня. Заходите к нам.
– Нет, давайте встретимся на воздухе. Теперь такие погоды замечательные. Знаете стихи: «Это май-баловник, это май-чародей веет свежим своим опахалом». [260]
– Это Жарова стихи? [261]
260
…«Это май баловник… опахалом»… – Воробьянинов цитирует строки стихотворения К. М. Фофанова «Май», или, что более вероятно, романс, весьма популярный в 1910-е годы.
261
…Это Жарова стихи?.. – Стихи Фофанова,
– М-м… Кажется. Так сегодня? Где же?
– Какой вы странный. Где хотите. Хотите у несгораемого шкафа? Знаете?
– Знаю. В коридоре. В котором часу?
– У нас нет часов. Когда стемнеет.
Едва Ипполит Матвеевич успел поцеловать Лизе руку, что он сделал весьма торжественно, как вернулся Остап. Остап был очень деловит.
– Простите, мадемуазель, – сказал он быстро, – но мы с приятелем не сможем вас проводить. Открылось небольшое, но очень важное дельце. Нам надо срочно отправиться в одно место.
У Ипполита Матвеевича захватило дыханье.
– До свиданья, Елизавета Петровна, – сказал он поспешно, – простите, простите, простите, но мы страшно спешим.
И компаньоны убежали, оставив удивленную Лизу в комнате, обильно обставленной гамбсовской мебелью.
– Если бы не я, – сказал Остап, когда они спускались по лестнице, – ни черта бы не вышло. Молитесь за меня. Молитесь, молитесь, не бойтесь, голова не отвалится. Слушайте. Ваша мебель музейного значения не имеет. Ей место не в музее, а в казарме штрафного батальона. Вы удовлетворены этой ситуацией?
– Что за издевательство! – воскликнул Воробьянинов, начавший было освобождаться из-под ига могучего интеллекта сына турецко-подданного.
– Молчание, – холодно сказал Остап, – вы не знаете, что происходит. Если мы сейчас не захватим нашу мебель – кончено. Никогда нам ее не видать. Только что я имел в конторе тяжелый разговорчик с заведующим этой исторической свалкой.
– Ну и что же? – закричал Ипполит Матвеевич. Что же сказал вам заведующий?
– Сказал все, что надо. Не волнуйтесь. «Скажите, спросил я его, – чем объяснить, что направленная вам по ордеру мебель из Старгорода не имеется в наличности?» Спросил я это, конечно, любезно, в товарищеском порядке. «Какая это мебель? – спрашивает он. – У меня в музее таких фактов не наблюдается». Я ему сразу ордера под нос подсунул. Он полез в книги. Искал полчаса и наконец возвращается. Ну, как вы себе представляете? Где эта мебель?
– Пропала? – пискнул Воробьянинов.
– Представьте себе, нет. Представьте себе, что в таком кавардаке она уцелела. Как я вам уже говорил, музейной ценности она не имеет. Ее свалили в склад и только вчера, заметьте себе, вчера, через семь лет (она лежала на складе семь лет!), она была отправлена в аукцион на продажу. Аукцион Главнауки. И если ее не купили вчера или сегодня утром – она наша! Вы удовлетворены?
– Скорее! – закричал Ипполит Матвеевич.
– Извозчик! – завопил Остап.
Они сели, не торгуясь.
– Молитесь на меня, молитесь! Не бойтесь, гофмаршал! Вино, женщины и карты нам обеспечены. Тогда рассчитаемся и за голубой жилет.
В Пассаж на Петровке, где помещался аукционный зал, концессионеры вбежали бодрые, как жеребцы.
В первой же комнате аукциона они увидел то, что так долго искали. Все десять стульев Ипполита Матвеевича стояли вдоль стенки на своих гнутых ножках. Даже обивка на них не потемнела, не выгорела, не попортилась. Стулья были свежие и чистые, как будто бы только что вышли из-под надзора рачительной Клавдии Ивановны.
– Они? – спросил Остап.
– Боже, Боже, – твердил Ипполит Матвеевич, – они, они. Они самые. На этот раз сомнений никаких.
– На всякий случай проверим, – сказал Остап, стараясь быть спокойным.
Он подошел к продавцу.
– Скажите, эти стулья, кажется, из мебельного музея?
– Эти? Эти да.
– А они продаются?
– Продаются.
– Какая цена?
– Цены еще нет. Они у нас идут с аукциона.
– Ага. Сегодня?
– Нет. Сегодня торг уже кончился. Завтра с пяти часов.