Двенадцатый двор
Шрифт:
И в них вместилось очень многое — бурные, сложные годы, наполненные многими событиями. Они у всех на памяти.
Я стал следователем и получил назначение в этот старинный городок. Совсем близко от Москвы — двести километров.
Я ехал на место своей новой работы с дипломом юриста, с жаждой немедленного действия, с порядочным зарядом скепсиса, вообще характерного для моего поколения, со многими еще не разрешенными сомнениями, но с твердым намерением служить истине и добру.
Свое первое дело я получил через семь месяцев. Наверно, мне повезло. Но прежде чем перейти к нему, я хочу (правда, не знаю, зачем мне это
2
Николай Борисович — прокурор района, советник юстиции, подполковник. Шеф.
Он был первым человеком, который встретил меня здесь.
Помню просторный длинный кабинет с двумя окнами в глубине. Он мне показался темным и неуютным. Со стены колко, пристально смотрит Дзержинский.
Навстречу шел полный человек с протянутой рукой:
— Товарищ Морев? Петр Александрович? Мне о вас звонили из области. Ждем. — Крепкое, теплое рукопожатие. Дружеское.
Он ведет меня к столу, обняв за плечи, усаживает в глубокое кресло.
— Ну, давайте знакомиться. — Он называет себя.
Я кладу на стол документы. Николай Борисович внимательно листает их.
— Так, так... — задумчиво говорит он.
Массивный череп глыбой, большие залысины, серые какие-то, не знаю... медленные, что ли, глаза. Добрые. Нет. Сочувствующие. Широкие, чисто выбритые скулы. Черные волосы с сильной проседью гладко зачесаны назад. Сутулится за столом, морщит лоб. Николай Борисович безукоризненно одет: серый отглаженный костюм, белая рубашка, серый, с блесткой галстук, чистые манжеты торчат из рукавов, запонки с темно-малиновым камнем. Руки... Очень подвижные, нервные руки с короткими пальцами, поросшими рыжим пушком. На правой — потускневшая татуировка: «Коля. 1905».
— Что же, Петр Александрович, будем работать вместе. — Отечески, сочувственно смотрит на меня. — Разумеется, жаждете действовать, служить справедливости. Так?
— Конечно.
— Понимаю. — Он устало улыбается. — У меня вот какое предложение. В городе вы всегда успеете. Много интересных дел в деревне. Вы знакомы с нашей современной деревней?
— Не очень.
— Познакомитесь. Там еще не затухает борьба на социальной почве. Отголоски классовых боев. — На миг в его глазах блеснул лихорадочный огонек и мгновенно погас. — Чувство собственности. Как правило, оно основа всех преступлений в деревне. Помните, что говорил о крестьянском сознании Ленин? — Он встает из-за стола и начинает тяжело ходить по кабинету. — В городе что? На почве алкоголя семейные драмы, мелкое воровство, хулиганство. А там! Там настоящее. — Он волнуется. — Я тебе дам несколько дел. — Он подходит к столу, роется в ящиках, достает одну за другой аккуратные папки. — Вот! Вот! Поджог в Задворье. Убийство в Ходино. Какие дела! — На лбу Николая Борисовича выступили мелкие капли пота. — Сколько потребовалось нервов! — Он посмотрел на меня и вдруг как-то увял, обмяк, недовольно поморщился. — В общем, берите, Петр Александрович, эти дела. Начнем с небольшой теории. Согласны?
— Согласен.
— На стажировку вам год. Возможно, сократим. По обстановке.
Он заговорил о моих будущих коллегах, о том, что квартиры сразу, к сожалению, не будет, пока есть место в общежитии. Расспрашивал
С нашей первой встречи этот человек вызвал у меня острое, даже болезненное любопытство. Я мучительно захотел все узнать о нем.
Странно. Николай Борисович тоже потянулся ко мне, я ему стал очень нужен, я его чем-то заинтересовал. Или встревожил?
После того, как он провел меня по комнатам прокуратуры, познакомил с сослуживцами, мы опять вернулись в его кабинет.
— А вы знаете, — дружески, интимно сказал он, — вам повезло.
— В каком смысле?
И я увидел, что он хотел сказать одно и вдруг передумал.
— По слухам, в этом доме бывал Иван Бунин, — сказал Николай Борисович. — Ну, писатель, вы знаете. Особняк принадлежал вроде кому-то из его родственников. Может быть, в этот кабинет заходил он, Бунин то есть. Писал, мечтал. — Голос его был мягким, усталым. — Приятно в таких апартаментах начинать свой путь. А?
— Да, — сказал я. — Вы, Николай Борисович, тоже начинали здесь?
Его лицо потемнело.
— Нет. Я начинал в Москве. Вот что, Петя... Можно так, без отчества? В нашем городе вы пока одинокий молодой человек. Пока! — Он понимающе улыбнулся. — Приходите вечерком ко мне. Попьем чаю, потолкуем. Придете? — Правда, еле заметное, но было — было! — что-то заискивающее в его голосе.
— Приду, — сказал я.
Первые месяцы своей жизни в Ефанове я был частым гостем в доме Николая Борисовича Змейкина.
Он жил с моложавой, выхоленной, молчаливой женой в двухкомнатной квартире с окнами и балконом в тихий больничный сквер. Иногда мы выходили покурить на балкон. Под густыми липами медленно прогуливались больные в пижамах.
— Ишь, бродят, полосатики, — говорил задумчиво Николай Борисович.
Разговоры у нас бывали самые разные. И все-таки господствовала одна тема. Вернее, как я теперь понимаю, одна тенденция.
Часто Николай Борисович говорил:
— Стареет гвардия. Скоро в архив нас. — Смотрел на меня внимательно, даже пристально. — Почести, марши. А зачем мне почести, Петя? Опыт! Не скрываю: редчайший опыт для юриста. Я не имею права унести его с собой. Он принадлежит обществу.
Все это было понятно и не вызывало возражений.
«Хочешь поделиться со мной опытом — пожалуйста! Ничего не имею против. Даже интересно», — думал я.
А Николай Борисович развивал свои мысли дальше:
— И всегда, всегда надо помнить, Петя: интересы общества для юриста всегда на первом месте. Сначала интересы общества, потом — индивидуума.
Во мне начинал расти протест. Я не мог определить, против чего, и постепенно раздражался.
Это мгновенно чувствовал Николай Борисович и дружески спрашивал:
— Ты со мной не согласен, Петя?
У меня не было слов для возражений; я пожимал плечами и видел удовлетворение на его лице.
— И еще. — Николай Борисович начинал прохаживаться по комнате. — Надо всегда помнить: у нас жестокая профессия. Никаких эмоций. Логика, факты. — Он, кажется, подыскивал слова, и я ловил его изучающий взгляд. — Но всегда и в логике и в фактах должна быть поправка... — Он медлил.
— Какая поправка? — спрашивал я.
— Поправка на время, в котором мы живем. Ты со мной не согласен?