Дверь с той стороны
Шрифт:
– Так, – промолвил затем капитан. – Что весело – я бы не сказал.
– Зато теперь видно, – откликнулся инженер, – что наша – тоже спиральная туманность. Раньше я как-то сомневался.
– Ну, поехали, что ли, – сказал капитан.
– Куда?
– Все равно. Хоть к нашей. Толку никакого, но веселее. Все-таки дом перед глазами.
До дома было полмиллиона световых лет. Батареи догорели в пространстве, и уйти отсюда было невозможно. Здесь найдут они свой конец. Были бы хоть звезды за бортом – но и их не стало.
Глава
Нарев холодно, презрительно бросил:
– Найдите мужество признаться!
Луговой молчал. Какое признание было им нужно? В том, что на этот раз теория вероятности подвела? Или что звезда оказалась никаким не антисветилом? А может быть, следовало просить извинения за то, что люди не сгорели, а – всему вопреки – остались в живых? Чего хотел Нарев? Тот самый Нарев, который помог Луговому (если уж называть вещи их именами) выступить против капитана; да что помог – просто толкнул на это! Предательство – иначе не назовешь…
А Нареву сейчас было не до этики. Он встретил отчужденный, даже брезгливый взгляд Милы; так глядят на людей, в которых безнадежно разочаровались. Поймав этот взгляд, Нарев утратил способность рассуждать трезво. Он обвинил бы сейчас кого угодно и в чем угодно, лишь бы отвести упрек от себя. А его всегдашнее стремление оспаривать, реформировать, отказывать в доверии одним и наделять им других, лишь помогало ему обвинять от души. Повод для этого был: корабль, против ожиданий, оказался в дремучей пустоте, батареи сгорели, и ступить на Землю отныне можно было разве что во сне. На такое завершение своих проектов Нарев не рассчитывал; тем больше было поводов возмущаться.
Луговой хранил молчание, но вперед выступил стоявший до сих пор в стороне капитан. Он кивнул – и штурман послушно отодвинулся.
– Вы хотите знать, как мы оказались здесь? – сухо спросил Устюг. – Этого мы объяснить не в силах. Вы уже слышали, что кораблю угрожала гибель. Чтобы спасти вас, было сделано все.
– Что значит «все»? – перебил Нарев.
– Использовались даже средства, никем не применявшиеся ранее.
– Какие? – не поднимая взгляда, спросил сидевший в углу Карачаров.
– Например, в сопространстве была включена тяга.
Теперь физик поднял голову.
– Вы двигались вперед?
– Это давало надежду выйти где-то ближе к Солнечной системе.
– А до сих пор в сопространстве этого не делали?
– Наоборот. Неизвестно было, что последует за включением двигателей. Но нам выбирать не приходилось.
Физик искоса поглядел на капитана.
– Тогда понятно… Мы установили, что корабли в сопространстве меняют знак; но и само оно, видимо, обладает обратным знаком – минус-пространство, если можно так сказать.
– Что же из того? – настороженно спросил Нарев.
– Желая направиться вперед, мы на самом деле начали двигаться в противоположном направлении, – нехотя сказал физик. – Это неизбежно вытекает из…
– Ну? – торжествуя,
Устюг мог бы ответить, что перед походом его отстранили и теперь не вправе требовать ответа с него. Но это было бы ниже его достоинства.
– Я все объяснил.
– Нет! Вы, весь экипаж, оказались несостоятельными, потеряли контроль над кораблем и боитесь сознаться в этом! Вы лишили нас надежды, лишили жизни! Вы убили нас!
Последние слова были обращены ко всем: людям надо было как-то выразить обуревавшие их эмоции. И они вскочили, сжимая кулаки.
– Верните нас к Земле! – крикнул Нарев. – Или хотя бы в нашу Галактику!
– Штурман уже объяснил вам, – ответил Устюг, не повышая голоса. – Мы никуда больше не можем и не сможем вернуться.
– Потому что вы совершали действия не подумав, к чему они могут привести. И за это мы будем судить вас! – Нарев неожиданно нашел нужную формулировку. – Весь экипаж!
Он повернулся к остальным, ища поддержки. Петров стоял ближе всех к нему. Старик покачал головой:
– Судить можно лишь тогда, когда есть законы. У нас их нет.
– Да это же формальность! – с досадой проговорил Нарев. – Законы… Где их взять? Кто будет с ними возиться?
– Разработкой законов мог бы заняться я, – сказал Петров с достоинством. – Я всю жизнь уважал законы и думаю, что понимаю их дух.
– Считаю, – высокомерно сказал Устюг, – нам здесь больше нечего делать.
Он направился к выходу, высоко подняв голову и четко печатая шаг. Луговой последовал за ним.
После их ухода несколько секунд стояла тишина. Ее нарушил голос Милы, негромкий и дрожащий.
– Значит, теперь мы уже совсем никуда не вернемся, – медленно проговорила она. – Я больше не увижу сына, да? Значит, нам должны разрешить иметь детей здесь. Кто теперь тут разрешает, вы? – Она смотрела мимо Нарева, но обращалась к нему. – Значит, вы должны позволить.
– Ну, видите ли… – пробормотал Нарев, смешавшись.
Мила положила руки ему на плечи.
– Вы говорили, что любите меня. Тогда вы понимали, что я не могу без сына. – Она говорила все быстрее, но по-прежнему четко, ясно выговаривала слова. – А его нет. Может быть, у нас с вами будет ребенок? Вали я не хочу больше – он не любит детей.
Нарев стоял, охваченный растерянностью. Он не ожидал этого и не был готов ответить. Ему нужно было хоть несколько секунд, чтобы решиться, чтобы убежденно сказать: «Да, к чертям все запреты и пропади все пропадом, раз вы этого хотите…» И хотя слова эти уже складывались в его мозгу, он продолжал по-идиотски, растерянно и унизительно улыбаться, глядя мимо людей, как человек, уличенный в мелкой краже в гостях. Мила не стала ждать ответа. Она резко откинула голову, презрительно усмехнулась, пробормотала: «Трус, трус…» и повернулась к остальным, в замешательстве глядевшим на нее.