Дверь с той стороны
Шрифт:
Еремеев поднес свисток к губам. Раскатилась пронзительная трель. Торий отдал мяч направо и тяжело двинулся вперед. Игра началась. Радий принял пас и пошел краем, ведя мяч по самой кромке поля. Гелий, защитник «Легких», выкатился навстречу, но Радий прошел его, сделав элементарный финт. На него набегали двое, и он отдал мяч назад, в центр, откуда Кюрий с хода навесил на штрафную «Легких», и Торий, уже топтавшийся на грани офсайда, рванулся вперед, гулко принял мяч на грудь, сбросил под ногу и пробил. Был бы гол, – вратари в обеих командах были никудышные, прыгать совсем не умели, но
Еремеев подобрал мяч и огорченно покачал головой.
– Не выходит? – услышал он вдруг, вздрогнул и обернулся.
Нарев стоял неподалеку от дверей и с интересом глядел на застывших роботов.
– А придумано хорошо, – сказал он. – Настойчивость и остроумие – и вот у нас уже есть футбол. Как они вам повинуются?
– Да не жалуюсь, – растерянно проговорил Еремеев.
– Очень хорошо, – повторил Нарев. – Здорово.
– Мячи вот лопаются. Нечем играть.
– Покажите-ка… Да, пневматические тут не годятся. Подошел бы литой шар из легкого сплава. Только, конечно, нельзя подвертываться под удар.
– Как убережешься? Да и переборки могут не выдержать. Вот если бы набить камеру каким-нибудь упругим пластиком…
– Неплохо, – согласился Нарев. – Пойдемте к синтезатору, попробуем поколдовать. Я вам помогу. Я всегда готов помочь тем, кто занят делом. На то я и существую.
Еремеев замялся.
– Я не мастер с ним обращаться.
– С синтезатором? Научу. А роботы пусть подождут. Им не свойственно нетерпение.
– Это я понимаю… – пробормотал Еремеев.
Он не добавил, что именно это ему и не нравилось. Футбол – игра веселая, заниматься им надо легко и приподнято. Роботы обучились мгновенно и сейчас владели уже неплохой техникой: смогли бы сыграть с клубной командой и, может быть, даже выиграть у нее с приличным счетом. Но играли они угрюмо, деловито, словно им было все равно – играть или ворочать камни. Что поделаешь – даже улыбаться они не умели, не было у них механизмов для этого. Приходилось мириться.
И все же они играли в футбол, их было целые две команды, полные команды, с запасными. Другого выхода у Еремеева не было: люди играть не хотели, хотя и пассажирам, и даже экипажу делать, по мнению футболиста, было совершенно нечего.
– Что-то давненько никто не заходит, – сказал Карский. Он уже свободно расхаживал по каюте, хотя и прихрамывал, но покидать ее пределы Вера ему не позволяла, и он подчинялся ей с удовольствием, как подчиняются только любимой женщине. – Совсем обо мне забыли.
– Тебе их недостает?
Он улыбнулся.
– У меня есть ты…
Она была у него и, оказывается, в этом-то и заключалось счастье. Не погоня за молодостью (как думал он когда-то, далеко отсюда, с осуждением наблюдая подобные случаи со стороны), но просто забвение возраста, крушение всего, что могло разделять их. Природа, думал он, природа; кто различает возраст, кроме человека? Жив или мертв – вот что существенно; пока жив – жив! Счастье – это она. Глупы те, кто мечтает о чем-то ином. А вот ему повезло – не слишком рано, но он прозрел полностью.
– Есть ты, – повторил он. – И ничего больше мне не нужно. Но все же интересно, как идут дела в большом мире Кита. – Он снова улыбнулся. – Хотя – все
Она подошла; гладя его по волосам, подумала, что все труднее становится оберегать его от тех проблем, что волновали остальных. Нелегко… Но ей не хотелось делить его ни с кем. Вера была жадна, как бывает жадна только молодость, ни с кем и ничем не желающая делиться, и готова была защищать то, что ей принадлежало.
– Потерпи, – сказала она. – Вот окрепнешь… И тогда станешь выходить…
– Но там все в порядке?
– Да, конечно…
– Понимаешь, слишком велика привычка думать. И я думаю… Но раз они не приходят – значит обходятся?
– Наверное.
– А как дела у Истомина с Инной? Видишь, теперь меня интересуют и такие вещи.
– Хорошо, хорошо.
– Значит, у них все-таки была любовь всерьез? Как у нас?
– Наверное. А теперь ложись. Я хочу, чтобы ты был здоров.
Автоматы громадными жуками кружили над столом, устанавливая все нужное для обеда. Люди входили, опустив глаза, шли к своим местам и утыкались в тарелки, так и не сказав ни слова. Обеды уже давно проходили в полной тишине, которая могла быть нарушена только по недоразумению.
Сегодня такое случилось. Карачаров, выпив стакан сока, вдруг поднял голову и, ни к кому не обращаясь, громко сказал:
– Эта матрица Хинду тоже не поможет!
Сказал, оглядел стол диковатыми глазами и уткнулся в тарелку.
Рядом Инна Перлинская проговорила:
– А Раганский читал это не так. Он…
Она спохватилась, умолкла и опустила глаза.
– Очень интересно, друзья мои, – проговорил Нарев. – Доктор, вы не могли бы рассказать подробнее – что там с этими матрицами?
Ему было не по себе.
Физик фыркнул и глянул на Зою, словно приглашая ее посмеяться вместе с ним.
– Рассказать о матрице Хинда? Ничего себе!
– Да, да, – торопливо проговорила она. – Расскажите.
– Ну, я, собственно… Начать с того, что Хинд разложил…
Его никто не слушал: все это было абсолютно непонятно. Физик умолк на полуслове, и ни один, кажется, не заметил этого. Карачаров презрительно оглядел всех.
– Карфаген должен быть разрушен, – ни с того, ни с сего мрачно произнес он. – Но только вместе с Римом. Да и с Элладой заодно.
Истомин даже не слышал, о чем говорил физик. Но слово «Эллада» достигло его слуха и направило мысли по привычному пути.
Истомин любил Элладу; не такую, наверное, какой она была в действительности, с ее суровой и небогатой жизнью, лишенной элементарной социальной справедливости для очень многих, с ее детской жестокостью во взаимоотношениях между людьми. Истомин любил ее такой, какой она ему представлялась: землей философов, архитекторов, ваятелей и поэтов, – любил свою модель Эллады, верхний слой краски на картине, скрывающий грунт. Истомин любил Элладу и не любил Рим, с которого, как он полагал, цивилизация пошла по неверному пути, по тропинке, петлявшей по болотам средневековья то исчезавшей, то снова выбиравшейся на поверхность, чтобы, начиная с Возрождения, превратиться в дорогу. И дорога эта в конце концов стала такой широкой и прямой, что по ней можно было двигаться со все возрастающей скоростью. Все дело было в том, куда идет дорога; литератору порой казалось, что она идет в никуда.