Дверь в глазу
Шрифт:
С дальнего конца озера взмыла стая диких гусей. Они построились неровным бумерангом и потянулись в сторону. Барри поднял Мари, чтобы ей было видно их над машиной. Одной рукой он обнял ее за плечи, а другой подхватил под коленки, а потом прижал мою дочь к своему животу, и мне тут же стало ясно, что он делал так много раз. Не спуская глаз с гусей, Мари рассеянно теребила ухо Барри облезшей ручонкой. Я наблюдал за ними, а они — за птицами, которые перекликались такими голосами, точно кто-то выдирал из старых половиц ржавые гвозди.
Я сдвинул переднее кресло, чтобы Барри мог залезть назад
— Ой, — сказал он, — Барри, Барри, какой же ты неуклюжий сукин сын!
Я перевел дух.
— Ерунда, — сказал я.
Он потрогал дырку пальцем.
— Знаете что? Мы вам купим такой наборчик. Ну, которые продают, видели? Заклеим, и порядок.
— Такую большую не заклеишь. Да ладно, забудьте.
Я хотел было подвинуть кресло обратно, но Барри положил на него руку.
— Эй-эй, постойте-ка, Эд.
— Чего?
— Не надо на меня сердиться. Мы это починим. Если сами не сможем, заедем в ремонт, за мой счет. Правда.
— Да никто не сердится, — ответил я. — Это все равно не тачка, а хлам. А за ремонт они столько возьмут, что дешевле новую купить. Ну все, уберите руку.
— Можно я вам хоть пару долларов дам? — И он полез за бумажником.
— Нет.
Я пристегнул Мари к переднему сиденью, и мы тронулись.
Скоро мы уже ехали вдоль хребта, который идет по границе штата. Впереди, у дороги, маячила высокая расщепленная скала. Она смахивала на воронью голову с приоткрытым клювом.
— Мари! Как, по-твоему, на что похожа вон та скала?
Мари подумала.
— На жопу, — ответила она и залилась смехом.
— Интересно, — сказал я. — А я что-то не замечаю.
— Кстати, знаете, что это такое? — встрял Барри с заднего сиденья. — Вообще-то это застывшая лава из спящего вулкана. Внешние слои осадков быстрее разрушаются под влиянием погоды, и остается что-то вроде слепка внутренности горы.
Вскоре Барри задремал. Он прислонился головой к окошку прямо у меня за спиной и с присвистом дышал сквозь густые усы. От него исходил смешанный запах мыла, пота и простокваши.
Когда Джейн связалась с Барри, я многих о нем расспрашивал. Я знал одну дамочку, которая когда-то с ним якшалась. Она сказала, что от него всегда странно пахло, и я был рад это слышать. Еще она сказала, что у него огромный банан, что до этого он делает дыхательные упражнения, а после идет на кухню и настругивает целую миску свекольного салата.
Я поглядел в зеркальце. Барри положил здоровую ногу на спинку кресла Мари. Штанина у него задралась, обнажив голень толщиной с олений окорок, так густо заросшую черным волосом, что на нем можно было подвесить зубочистку.
Я уже стал жалеть о том, что откликнулся на просьбу Джейн. В мыслях у меня был разброд. Вы не можете сидеть в одной машине с новым любовником вашей жены и не вспоминать о ней всяких мелочей, не трогать того, что лучше было
Но начните прокручивать все эти старые пленки, и очень скоро на экран вылезет Барри из Мендосино — его голые пегие ляжки в вашей постели, свечи и ароматическая курильница на тумбочке рядом. Вы видите, как он подцепляет своим большим пальцем с желтым ногтем кружевную резинку ее трусиков и стягивает их медленно, может быть, с каким-нибудь замечанием про цветок лотоса. Вам не хочется представлять вашу покорную бывшую спутницу жизни, ее разверстое подрагивание в предвкушении и Барри, вздыбившегося между ее раскинутых коленей и вывесившего язык, как маорийский божок, в отвратительной судороге. Вам не хочется погружаться в размышления о Порхающих Бабочках, или Нефритовом Стебле, или Вратах Небесной Обители, потому что вы слишком хорошо помните, как однажды — а вернее, далеко не один раз — вы приходили домой за полночь, изрядно нагрузившись алкоголем, и наваливались на спящую жену, бормоча: «Ну давай, мамочка, перепихнемся».
Меня слегка замутило. Я стряхнул с себя дрожь, протянул руку и потрепал Мари по макушке. Она начинала засыпать.
Мари вывернулась из-под руки.
— Не трогай меня, когда я сплю, — сказала она.
Мы уже выбрались на тощее шоссе местного значения, которое бежало вниз через долину. На западе был длинный уклон, и внизу, где горы сходили на нет, раскинулась скатерть фермерских полей, свежая и ярко-зеленая, как бильярдный стол.
Некоторое время все ехали не разговаривая. Мари играла со своими пальчиками и что-то бубнила под нос. Солнце снаружи быстро садилось, наливая тенью прогалины между холмами. Другие водители стали зажигать фары, и я тоже включил их, а заодно и печку. Мари поднесла ладошку к вентиляционному отверстию, чтобы почувствовать, как оттуда дует тепленьким.
По поводу тепла у нас с Джейн шла постоянная война. Дома она никогда не могла согреться. Даже когда на дворе была середина июля, она требовала закрыть окна и включить обогрев. Я не позволял ставить терморегулятор выше двадцати градусов, и тогда Джейн зажигала конфорки на плите и угрюмо стояла над ними, как пещерная женщина, охраняющая угольки. Часто первое, что я видел, вернувшись с работы, была Джейн у плиты — волосы спутаны, край старой футболки висит в опасной близости от пламени. Я орал на нее, но это не помогало. Дважды она подпаливала себе ночную рубашку, и нам приходилось сдирать ее и затаптывать огонь.
Винил сзади захрустел, и я услышал, как Барри принял сидячее положение и зевнул.
— Скажите, Барри, Джейн до сих пор пытается сжечь себя на кухне?
— Не замечал, — ответил он.
Я рассказал ему про те два случая.
— Это меня не удивляет. С кровообращением у нее беда.
— А как насчет салфеток — она все еще разбрасывает по постели комки сопливых салфеток, когда у нее насморк? Бывает, ляжешь, а они как захрустят! Меня прямо выворачивало. Она до сих пор так делает?