Дверь в глазу

Тауэр Уэллс

— Я ее с собой беру, чтобы она была мне женой. Она там, разговаривает об этом с Брюсом.

— Это добровольное согласие или затея типа похищения?

Гнут посмотрел на залив, будто не слышал вопроса.

— Она едет со мной.

Я поразмыслил над этой новостью.

— А ты уверен, что складно придумал — везти ее,

чтобы жила среди наших людей, принимая все во внимание?

Он замолчал.

— Любой, кто тронет ее или скажет про нее нехорошо, — это будет что-то особенное, что я с ним сделаю.

Мы сидели и смотрели на искры, взлетавшие над костром на берегу. Теплый вечерний ветер доносил запахи цветов и древесного дыма, и мной овладело спокойствие.

Мы вошли в дом Брюса, где горела только одна сальная свеча. Мэри стояла у окна, положив свою единственную руку на грудь.

Брюс был разгорячен. Когда мы вошли, он преградил нам дорогу.

— Уходите из моего дома, — сказал он. — Вы не можете забрать ее, у меня только она и осталась.

У Гнута вид был не очень радостный, но он оттолкнул Брюса и сшиб, так что тот сел на пол. Я подошел и положил руку на плечо старого крестьянина, который трясся от ярости.

Мэри не протянула руку Гнуту, но она не стала возражать, когда он обхватил ее и повел к двери. На отца посмотрела несчастным взглядом, но шла не упираясь. С одной-то рукой что она могла сделать? И какому еще мужчине она понадобилась бы?

Когда они шли к двери, Брюс схватил со стола шило и кинулся за Гнутом. Я встал перед ним и разбил стул о его лицо, но он все равно шел, цеплялся за мой меч — он готов был воспользоваться чем угодно, чтобы не дать дочери уйти. Мне пришлось его удержать и воткнуть нож ему в щеку. Я держал там нож, как мундштук у лошади, и он больше не хотел идти за ними. Когда я от него отошел, он тихо плакал. Я пошел к двери, а он что-то бросил в меня и сшиб свечу.

И вы можете

подумать, это хорошо, что Гнут нашел женщину, которая даст ему любить ее и, если даже сама не совсем полюбит, по крайней мере, потом почувствует что-то похожее на любовь. Но что вы скажете о возвратном плавании, когда ветер улегся и мы добирались до дома целых пять недель? Гнут, по-моему, ни словом ни с кем не перемолвился, только все время держал Мэри рядом с собой, стараясь успокоить ее и оградить от нас, своих друзей. Он избегал смотреть мне в глаза, весь во власти страха, какой бывает, когда ты завладел чем-то, что тебе никак нельзя потерять.

После этого набега жизнь изменилась. Мне казалось, что у всех у нас разгульное, легкое время жизни подходит к концу и нас ждут невзгоды.

Вскорости после нашего возвращения к Дьярфу через рану в ноге вполз червь, и ему пришлось отказаться от походов.

Гнут с Мэри теперь только крестьянствовали, и я виделся с ним редко. Чтобы просто за кувшином посидеть, надо было нудно договариваться за две недели. А когда собирались, он и шутил немного, и смеялся, но видно было, что голова у него занята другим. Он получил, что хотел, но, кажется, был не очень этим счастлив, а только все время тревожился.

Я тогда не очень понимал, что переживает Гнут, но, когда у нас с Пилой родились двойняшки и образовалась семья, я почувствовал, как ужасна может быть любовь. Тебе хотелось бы ненавидеть этих людей — жену и детей, — потому что знаешь, как может обойтись с ними мир, потому что ты сам творил это с другими. Это сумасшествие, но ты прилепляешься к ним всем, что в тебе есть, а на остальное закрываешь глаза. И все равно — просыпаешься по ночам и лежишь, прислушиваясь, не заскрипят, не заплещут ли весла, не звякнет ли сталь, не зашумят ли люди, гребущие к твоему дому.