Дверь в сказочный ад
Шрифт:
Будто и не было никакого апокалипсического побоища…
Значит, его и не было.
Появилась миссис Хофрайт, в руках она держала книгу в черном переплете — кажется, Библию. Она несколько неуверенно посмотрела в мою сторону и сама еще не могла понять, что пришла как нельзя кстати. Моя измотанная, истерзанная, вся в лохмотьях, душа жаждала чьего-то участия, пусть бесполезной, но поддержки.
– Вам опять снились эти кошмары, мистер Айрлэнд… — ее голос вкрадчиво пробирался мне в сердце, побуждая к откровенности.
Я лишь вяло махнул рукой. Ее взор потеплел, и чувствовалось, что она искренне хочет мне помочь.
– Может, вам стоит
– Это само собой разумеется, ни одну ночь здесь больше ноги моей не будет. Но не думаю, чтобы проблему можно было решить простым перемещением с места на место. Причина сидит где-то внутри, глубоко внутри.
Версия о собственном психическом расстройстве до сих пор являлась самой актуальной. Она почему-то перешла на шепот:
– Мистер Айрлэнд, сегодня после вашего разговора с кучером…
– Простите, я был излишне груб.
– Нет, не в этом дело. Просто я подумала, что вам нужна помощь… в смысле, медицинская помощь. Как вы на это смотрите?
– Я готов на все.
– Вот и хорошо, — ее голос ожил, — я уже послала в Манчестер за доктором.
С улицы донеслись звуки молотков и топоров. Слуги что-то мастерили во дворе.
– Спасибо, миссис Хофрайт, вы все сделали правильно.
Затем она открыла книгу, которую принесла. С абсолютно черного переплета светился золотом католический крест. В Англии, стране свободомыслящих протестантов, такие Библии редкость. Да и вера миссис Хофрайт, отдающая святым фанатизмом, сама по себе уникум. Раритет.
– Послушайте, мистер Айрлэнд, что сказано в сто двадцатом псалме… — Все вокруг затихло, она надела очки и торжественно, как с церковного амвона, принялась читать: — «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, Сотворившего небо и землю. Не даст Он поколебаться ноге моей, не воздремлет хранящий тебя, не дремлет и не спит хранящий Израиля. Господь — хранитель твой, Господь — сень твоя с правой руки твоей. Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью. Господь охранит тебя от всякого зла. Сохранит душу твою. Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек…».
Слова Священного Писания, произносимые с религиозным пафосом, несколько остудили раскаленные чувства, но увы, так и не дошли до ума. Я хотел было возразить, что, исходя из опыта последних ночей, плохой что-то из нашего Господа телохранитель, но вовремя смолчал. Это выглядело бы откровенным святотатством. А она все продолжала читать, оглашая молитвенными звуками пустующую гостиную. Слушая проповедь псалмопевца, я ни на миг не сводил взгляда с маклиновских портретов, и где-то на периферии сознания шевельнулась ленивая мысль, что у дьявола тоже есть своя религия и свои иконописцы.
В этот день за завтраком я не ощущал ни голода, ни сытости. Трапеза превратилась в механическое пережевывание того, что сотворил на сегодня Франсуа. Потом мне вдруг пришла идея написать письмо Томасу. Друг юности, черт бы его побрал! Будь он трижды повешен! Какого беса я его послушал? К чему был весь этот пьяный бессмысленный подвиг? В тысяча и первый раз я задавал себе вопрос, ставший уже риторическим: зачем? зачем? ЗАЧЕМ я сунулся в тот чулан?! Можно еще понять глупую мышь, угодившую в мышеловку: она просто почувствовала запах сыра. Можно понять глупую рыбу, закипающую в ухе: та была голодна и ей захотелось червячка. Но меня-то туда что потянуло??
Письмо получилось коротким, но содержательным, насыщенным восклицательными знаками чуть
«Том!!!
Прежде всего — привет! Как видишь, за несколько лет я выкрал у себя немного времени, чтобы черкнуть пару строк другу молодости. Не буду распыляться любезностями, а сразу перейду к делу. Том! Поверь мне! Ситуация, в которую я попал, не имеет даже внятного названия или диагноза. Здесь творится что-то невообразимое!! Меня преследует осязаемый бред! Ты помнишь нашу последнюю встречу? Помнишь ту дверь в старый заколдованный чулан, которую я вскрыл по твоему настойчивому совету?! Это была страшная ошибка, Том!! Ты сейчас наверняка читаешь мои строки и отвечаешь им иронической ухмылкой! Если бы я, как есть, рассказал бы тебе все, что со мной происходит, ты вообще бы подох со смеху! Потому что не поверил бы и сотой доли рассказанного! Нам надо как-нибудь встретиться и обо всем потолковать. Я, кстати, решил продать Менлаувер. Не буду объяснять — почему, ты все равно сейчас не поймешь. Значит так: жди меня! Сниму пока небольшую квартиру в Манчестере, а затем и съезжу к тебе в Лондон. Если при встречи со мной ты будешь смеяться над всем, что услышишь, я приволоку тебя в Менлаувер и собственноручно затолкаю в тот чулан! После него удовольствия непередаваемые!!!
Поверь мне!!».
Я отложил перо в сторону и пробежался глазами по своим строчкам: писец из меня никчемный, каллиграф — тем более. Пьяные строчки с корявыми юродствующими буквами, похожие на древние руны, как бы кривлялись перед взором и, как всегда, не отражали того, что я на самом деле хотел сказать. Они передразнивали мои мысли, а не высказывали их. Наверняка Том, прочитав письмо, смачно зевнет и заложит его в самый дальний угол.
Не прочитал… И не зевнул…
Оно, в связи с сумбуром последующих событий, так и не было отправлено. Да и ничего бы это не изменило. Абсолютно.
Я погрузился в нежное кресло, закрыл глаза и долго слушал, как маятник часов пересчитывает капля за каплей стекающее в бездну время. Мой знакомый поэт, творивший под псевдонимом Пессимиста, писал по этому поводу:
«На стрелки часов направляю я взглядПорою в раздумьи беспечном.Одна за другою минуты спешатНаполнить бездонную Вечность…».Маятник стучал все тише и тише, гасимый туманом вязкой дремоты…
Глава пятая
Где-то в начале шестого появился доктор. Его представили как мистер Лоуренс. Войдя в мой рабочий кабинет, он принес с собою всем хорошо знакомый аптечный запах, и воздух вокруг наполнился приятным благоуханием этого специфического фимиама, что воскуряется в одной из немногих религий, от которых есть хоть какой-то толк — медицине. Внешний вид моего гостя вряд ли кого заинтересует, но я все же уделю ему несколько строк. Он был очень высокого роста, в неброской простой одежде из серых тонов, как и полагалось всем докторам — в очках, делающих выражение лица намного серьезней, чем оно было на самом деле. Их серебряная оправа то и дело поблескивала в комнатных лучах. По глубоким многочисленным морщинам на лице можно было предположить, что его личное прошлое вписывается в лет шестьдесят, не меньше.