Дверца в канализацию

Зарецкая Анастасия

Он первым заговорил со мной, едва завидев. Протянул руку и произнес:

– Бреннан.

Вот уж у кого имя было, как у принца.

И это его «Бреннан» пронеслось во мне чем-то радостным, предвкушающим, и я ответила на рукопожатие:

– Эрика.

А Бреннан уточнил:

– Как цветок?

Вот тогда я и пропала окончательно.

Помимо сказочного имени и чудесных манер, у Бреннана были кудри, почти как у обеих мисс Джонсон, но намного короче, и благородные голубые-голубые глаза. Он превосходил меня по росту на целую голову (что с моим ростом, в общем-то, явление вполне нормальное), а кожа его, в

отличие от моей белой, загорела на солнце и приобрела золотистый оттенок.

Он показался мне таким непохожим на остальных. И взрослым – хотя, как он сам признался вскоре, день рождения у Бреннана был осенью, за полгода до моего.

Да, я определенно точно пропала, уже намного позже осознав, что за таким красивым мальчиком, как Бреннан, обязательно должна бегать толпа не менее красивых девочек.

Пока мама и обе мисс Джонсон вели свои взрослые разговоры, Бреннан не давал мне заскучать ни на минуту, развлекая беседами и рассказами. За одну встречу я узнала, в какой школе он учится и какие учителя несправедливо занижают ему оценки, на каких морях он побывал и на каком чуть не утонул (на Черном), и как он однажды приволок домой котенка, найденного в какой-то неведомой глуши. Рассказав о последнем эпизоде, он выглянул в коридор и произнес:

– Пуси-пуси, Теодор, иди же сюда…

И Теодор пришел. Он был полосатый: белый-белый, как блики на воде, и черный, как перезревший на солнце виноград (а я, как на четверть итальянка, разбираюсь в винограде). А ещё огромный – как только я не заметила его прежде? И тяжелый настолько, что я еле умудрилась его поднять. А мурчал так, что было слышно, кажется, в соседней квартире.

Оставшуюся часть вечера мы просидели втроем.

Бреннан был превосходным рассказчиком, а я, без лишней скромности, неплохим слушателем, и тот жаркий летний вечер до сих пор, пожалуй, один из лучших вечеров в моей жизни. Несмотря ни на что. Он ведь случился тогда, когда в Бреннане я ещё не разочаровалась, так зачем теперь пытаться окрасить в черные краски событие, которое действительно делало меня счастливой?

Вернулись мы домой уже поздно, к ночи. Мама сразу отправилась к себе в кабинет, заканчивать статью, по которой горели сроки – что-то из астрологии. А я пришла к себе и, вместо того чтобы лечь спать или включить какой-нибудь сериал, открыла тот самый свой личный дневник.

И принялась рисовать сердечки. Если бы умела писать стихи, ещё и стих бы написала – «в честь твою», как говорили в какой-то книжке. Но у меня с поэзией вполне определенные трудности. Меня литературным талантом распределительная машина обделила.

Ходила я после той поездки, как дурочка, целых двое суток. А потом мама спросила, поеду ли я вместе с ней к Джонсонам ещё раз («Кажется, ты неплохо общалась с сыном Холли»). Я согласилась, едва дослушав. Может быть, даже слишком активно. Мама наверняка что-то заподозрила. А когда я надела летнее платье, голубое и нежное, которое так нравилось маме, но не нравилось мне (сидело оно и в самом деле неплохо, но делало меня совсем девчонкой), мама так вообще начала на меня коситься. Но ничего не сказала.

А после, в общем-то, все пошло наперекосяк.

К Джонсонам мы приехали, вот только Бреннана там не было. Как сообщила Холли, он пару часов назад ушел гулять, но должен вернуться в самом ближайшем времени. Тем более, что она ему позвонила. И я расселась

в гостиной, прежде вызвав Теодора из коридора. Принялась ждать.

Вот только Бреннан не спешил появляться.

В итоге я не выдержала, подхватила Теодора на руки и потащилась вместе с ним к окну (еле дошла, кряхтя, как старушка). Усадив кота на подоконник – пришлось подвинуть фикус в широком горшке, – я прилипла лбом к стеклу и стала высматривать того, кто не давал мне спать по ночам, заставляя страдать из-за всякой ерунды. То есть, конечно, из-за великих чувств.

Холли и Бреннан жили в многоквартирном доме, на втором этаже, и окно гостиной как раз выходило на подъезд.

Так что Бреннана я заметила, рано или поздно.

Но не одного – в компании с белобрысой девчонкой почти одного с Бреннаном роста в короткой джинсовой юбке и с красными, как панцирь рака, губами. Я отсюда видела эти ее ужасные губы. Удивительно, как только Бреннан не ослеп?

Я молча наблюдала за тем, как они движутся к подъезду (почему-то соседнему), держась за руки. Как останавливаются друг напротив друга. Я все ждала и ждала, пока произойдет хоть что-нибудь, но они принялись разговаривать, причем наверняка о всякой ненужной ерунде, а мое сердце в это время билось, как сумасшедшее.

Но ожидание мое в итоге было вознаграждено.

Сомнительной, конечно же, наградой.

Бреннан ее поцеловал. Спасибо, что не в ужасные красные губы – так, в щеку, перед этим плавно отведя назад прядь волос… Девчонка захихикала. И почти сразу скрылась за дверью подъезда.

А потом, как ни в чем не бывало, прекрасно зная, что какая-то там Эрика здесь и ждет его, Бреннан пошел в теперь уже правильную сторону. А я отпрыгнула от окна, напрочь забыв про Теодора и про то, что фикус нужно вернуть на место. Сердце билось, щеки пылали, дышать стало тяжело – это были очень странные ощущения, прежде я ничего подобного я не испытывала.

Хотя, анализируя ситуацию позже, я поняла, что ничего такого сверхъестественного не произошло. Если не считать выдуманной мной же любви. Мы с Бреннаном виделись лишь единожды, совсем не знали друг друга, а я далеко не красотка и не стану ей, даже если накрашу губы красной помадой.

Так почему же я вдруг подумала, что имею право влюбляться?

Существует ли вообще такое право, которое позволяет любить?

Но тогда, тем не менее жарким, чем все остальные, летним днем, чувствовала я себя и в самом деле неважно. А из кухни как раз вышла мама, решив меня проведать. И застала она свою единственную дочь именно в таком состоянии – а я списала все на то, что мне совсем поплохело от жары. Пожалуй, я уже тогда начала скрывать от мамы некоторые детали своей глупой жизни.

В общем, к тому времени, как Бреннан оказался дома, я уже заседала на кухне в окружении трех женщин, хлопочущих надо мной, как над цыпленком. Да так никуда и не пошла, несмотря на многократно подаваемые Бреннаном знаки. А очень скоро мы с мамой уехали, и уже у себя в комнате я вдоволь наревелась над своими разбитыми чувствами и даже вырвала из дневника разрисованные сердечками листы.

В следующий раз мама поехала к Джонсоном без меня.

С тех самых пор я с Бреннаном встречи не искала. И надеялась никогда не оказаться даже вблизи квартиры, где он жил. Почему-то мне оказалось, что я слишком огорчусь, увидев тот самый подъезд.