'Двести' (No A, август 1994)
Шрифт:
В судьбе Михаила Веллера, о котором сегодня речь, роль той совбарышни из ЗАГСа сыграл ленинградский критик, сотрудник отдела прозы журнала "Нева" Самуил Лурье. Было это в 1977 году.
К тому времени Веллер уже года полтора, как ушел на вольные литературные хлеба и вполне профессионально сочинял понемногу, безжалостно и честно ужимая романные замыслы до нескольких страниц, рассказы, которые, естественно,- типовая судьба нашего поколения - никто не печатал. Рассылал он рукописи по всем мыслимым и немыслимым редакциям, откуда они рано или поздно возвращались, прочитанные (а то и не прочитанные) со вмеру вежливым отказом - за исключением тех случаев, когда не возвращались вовсе, растворяясь в небытии. Вот тогда-то, прочтя очередные Веллеровы творения, Лурье и посоветовал автору отправиться со своими диковинными рассказами в семинар молодых фантастов, что ведет в Союзе писателей Борис Стругацкий. "Все, что вы пишите, никакая, конечно, не научная фантастика,- заметил Лурье и был глубоко прав,- но больше вам деваться некуда". Вот так и вышло, что в октябре семьдесят седьмого
В те годы молодому литератору опубликовать свои рассказы было труднее, чем богатому войти в царствие небесное, и потому едва ли не все писательско-читательские отношения складывались в этом собственном, внутреннем, полузамкнутом кругу. Здесь зарождались репутации, формировались оценки, зрели мнения. И одно из них гласило: конечно, кроме фантастики Веллер еще кое-что пишет - так что ж, имеет право, причуда гения. И хотя на деле все обстояло как раз наоборот, маленькая буковка "ы", неосторожно оброненная Лурье, надолго определила всеобщее отношение к Михаилу Веллеру.
II
При всей неисповедимости путей Господних не возьму на себя смелости утверждать, будто Веллер - литератор, как говорится, от Бога. Более того рискуя быть обвиненным в кощунстве и святотатстве, дерзну тем не менее утверждать, что он, на мой взгляд, писатель исключительно собственной милостью; образцовый итог долгого и упорного процесса самосотворения.
Кто в детстве не мечтал "о подвигах, о славе"? Однако у подавляющего большинства эта духовная корь проходит бесследно, и лишь в редчайших случаях осложнения дают о себе знать всю жизнь. У одних - зудом неудовлетворенного тщеславия, понуждающим бравых генералов строчить неудобочитаемые романы, а порнозвезд баллотироваться в парламент; у других - неуклонным стремлением к раз поставленной цели, которое рано или поздно заставляет осознать нехитрую истину, что подлинной ценностью обладает как раз сам процесс, тогда как первоначальная цель - лишь колеблющаяся на дальнем горизонте сознания фата-моргана. Веллер - типический (насколько вообще такое можно сказать о человеке) представитель этих последних.
Он был из читающих детей - что свойственно нашему поколению, познакомившемуся с КВНом (не масляковским шоу, а первым отечественным серийным телевизором - крохотный экранчик за лупоглазой водяной линзой) куда позже, чем с книгой. Однако отношение него к печатному слову оставалось потребительским до двенадцати лет, когда на юного Мишу волею судеб упали первые литературные лавры. Случилось это в Ленинграде, где на полгода осело семейство, постоянно кидаемое по стране непредсказуемыми перемещениями отца-военврача. Учительница в качестве сочинения задала на зимние каникулы написать стихотворение о зиме. Написать стихотворение - ну не школа, а Царскосельский лицей! Не зря, нет, не зря с такой нежностью вспоминает нынче Веллер ту "дивную словесницу" Надежду Александровну Кордобовскую... Не знаю, все ли двести сорок пятиклашек, получивших такое задание, его выполнили. Но из тех, кто справился, лучшим был признан Миша. И зазвучал, запел под сводами черепа трубный глас: "Могу-у-у!" Впрочем, "могу" - еще не значит "хочу".
И лишь годом позже, не в Питере, а в городе Борзя, райцентре Читинской области, лежащем в шестидесяти километрах от стыка монгольской и китайской границ, теперь уже гордый шестиклассник Веллер задал матери сакраментальный вопрос: "Сколько зарабатывает писатель?" - "Ну, трудно сказать... кто как." - "А Шолохов?" - "Не знаю, наверное, много." В этот момент и замаячила в туманной перспективе Достойная Цель. "Могу" соединилось с "хочу". И когда после школы - оконченной уже в Могилеве и, разумеется, с золотой медалью - пришел черед решать, куда дальше, ответ был готов: на филфак Ленинградского университета, на русское отделение: где ж еще можно учиться тому, что связано с писательством и литературой?
Университет был, правда, не только профессиональной стезей, но и путем ухода от армейской службы. Дело тут вовсе не в пацифистских убеждениях Веллера (таковых нет, а к оружию он питает явную слабость и со смаком рассказывает, как еженедельно по пятницам отправляется в Таллинне в ближайший тир, где вволю палит из боевых пистолетов), а также и не в боязни физических трудностей - этого добра ему пришлось нахлебаться вдоволь, причем, как правило, по собственному желанию. Просто он успел, по гарнизонам живучи, оценить все прелести армейской службы и терять на нее три года не испытывал ни малейшего желания. Хоть и представляется жизнь смолоду бесконечной, он ощущал потребность торопиться, чтобы успеть пройти всю дорогу до Достойной Цели.
Да и вообще формальное образование в глазах Веллера особого значения не имело; не испытывал он неистребимого пиетета советского интеллигента к университетскому "поплавку". Совсем недавно он признался мне, что живи тогда в нормальной, открытой стране - так не экзамены сдавал бы, а поступил бы матросом на какой-нибудь трамп, ржавое корыто под
Что ж, страна была закрытой; но зато велика. И пока сверстники-соученики занимались в СНО, писали статьи, а потом сдавали кандминимумы и корпели над диссертациями, не стремившийся ни к академической, ни вообще к какой-либо, кроме как литературной, карьере Веллер в меру необходимости грыз граниты, а все остальное время в холодные сезоны писал рассказы, а в теплые - удирал "на волю, в пампасы". Пампасы были разные. Он охотился с промысловиками в Долгано-Ненецком автономном округе на Таймыре, в бассейне Пясины, в трех сотнях километров севернее Норильска. Строил узкоколейку в Коми (в рассказе "Узкоколейка", невзирая на всю его фантастичность, реально все - от обстановки до фамилий героев). Работал на строительстве другой железной дороги - на Мангашлаке, перемахнув таким образом с южного берега Баренцевого моря на восточный Каспийского; а после еще валил лес на Терском берегу (истинно "береговой брат"!) Белого моря. Гонял скот - из Монголии, по Уймону - тысяча двести километров и три месяца по горам... Не всегда это была работа - так, полгода он бичевал в Средней Азии, перебиваясь случайными заработками и питаясь чаще всего впечатлениями. Но, как правило, все эти эскапады преследовали двоякую цель: во-первых, заработать на жизнь, потому как Веллер изначально взял за правило никакой литературной поденщиной не заниматься, добывая хлеб насущный только трудами рук своих и торгуя лишь рукописями, сотворенными исключительно в порыве вдохновения, "когда божественный глагол до слуха чуткого коснется"; во-вторых же - посмотреть мир, причем не по-туристки, вчуже, а включаясь по мере сил и возможностей в незнакомую жизнь, с головой погружаясь в новую среду. Причем, хотя впоследствии многое из увиденного и пережитого тогда легло в тексты разных рассказов (и вы без труда различите это невооруженным, как говорится, глазом), это был отнюдь не поход за сюжетами, но накопление опыта. Ведь что ни говори, а любому писателю нужен опыт не только интеллектуальный, эмоциональный, духовный, но и чисто событийный, из коего вырастают в немалой мере все остальные. Джек Лондон, Мстиславский, Хемингуэй... В начале шестидесятых "папа Хэм" стал и долго оставался для большинства из нас фигурой культовой. Первый его двухтомник, тоненькие "географгизовские" в бумажной обложке "Зеленые холмы Африки"... "Писатель не имеет права писать о том, чего не испытал на собственной шкуре..." Лукавил, лукавил Хемингуэй, далеконько отступая от этого им же продекларированного пути; но мы-то о том позже узнали, из грибановской библиографии, из иных прочих книг; а в сознании - да что там, в подсознании - отложилось прочно. И Веллер отнюдь не был исключением из этого правила. Наоборот, вольно или невольно, сознательно или без, он всячески утверждал - не в чужих, скорее, в собственных глазах - такой свой писательский образ.
Однако, четверть века - рубеж. Из первых, но ощутимый. Пора переходить к оседлому образу жизни и браться за дело всерьез. И в семьдесят третьем году двадцатипятилетний Веллер начал оседать. Было это - без ленинградской-то прописки!
– непросто, однако, пройдя немалый путь тропами как прямыми, так и окольными, он обрел наконец истинно писательскую обитель восьмиметровую комнатушку под самой крышей (ну чем не парижская мансарда?) одного из домов на улице Желябова. Но Питер - не Париж. Надо еще и служить - пример Бродского перед глазами: писательство не есть общественно-полезный труд, коли ты не член Союза писателей, а для всех, оным трудом не занимающихся есть статья о тунеядстве. Да и зарабатывать надо... И устроился Веллер младшим научным сотрудником в поселившийся в Казанском соборе Музей истории религии и атеизма. Устроился младшим научным сотрудником, даже тему подготовил было, экскурсии... Но обнаружил вскоре, что в обязанности его входит отнюдь не эта деятельность; пришлось стать на все руки мастером агентом по снабжению, первым замом столяра и вторым помощником завхоза. И, отмаявшись так с год, продал-таки Веллер перо, уйдя во многотиражку фабрики "Скороход" (журналистика все ж не литература - первородства, значит, не продавал). Коллектив тут сложился славный - сплошь бывшие филфаковские звезды, что, захлебываясь радостью горения, в жизни как следует устроиться вовремя не позаботились. Правда, сегодня все они - всяк по-своему - немалого добились, не один Веллер, но то нынче, а тогда... Тогда газету делали; с азартом, взахлеб. Судьба для отечественных литераторов, замечу, довольно типичная - ну хоть Сергея Довлатова вспомните, например. Тот трудился во многотиражке ЛОМО...
И все-таки газета - не для писателя; некоторое время этот ритм, этот стиль жизни выдержать можно, но в какой-то момент надо решаться - и бросать. И бросил Веллер. Заработал в очередной раз деньгу ковбойским промыслом - и врос за стол. Писал, перепечатывал, рассылал, получал обратно... Замкнутый цикл. Мартин Веллер. Да что там мистер Иден! Наши отечественные редакции почтовым измором взять - никаким джек-лондонам не снилось... И даже в семьдесят седьмом, придя в семинар Стругацкого, где мы с ним впервые встретились, не имел еще Веллер ни единой публикации. Лишь летом следующего года в "Ленинградской правде" появилась его двухстраничная миниатюра, озаглавленная в газете "Повесть", а в оригинале называвшаяся "Сестрам по серьгам". Так в тридцать лет от роду, дебютировал наконец прозаик Михаил Веллер.