Двигатель прогресса
Шрифт:
– Потом, всё потом! – отмахнулся хозяин. – Маня, ты зачем это собачке мясо со стола таскаешь?..
Семён вынужден был замолчать, решив подождать. Но и позже, в кабинете хозяина, разговор не клеился.
– Трифон Евграфыч! – обратился к барину механик. – Я по поводу…
– Опять ты?! Ты куда прёшь со своими руками чёрными, а?
– Трифон Ев…
– Ты мне зубы не заговаривай! Иди сперва руки вымой, а потом уже и говорить со мной будешь!
Семён умолк и вышел. Отошёл от кабинета шагов на пять и встал у стены.
На душе было тоскливо, ужасно хотелось плакать. Таким и застала Семёна
– Вы плачете? – спросила Маня, удивлённо захлопав глазами.
– Нет, я это… Так… – Семён неловко вытер глаза рукавом и хотел было уйти, но Маня встала поперёк его дороги.
– Вы это из-за папеньки, да? – спросила Маня.
– Да… Нет… А, чёрт…
– А вот папенька говорит, что ругаться нехорошо. Папенька вообще много всего говорит. Да вы его не слушайте!
– Какое там…
– Папенька был недоволен за завтраком, я помню. Вы от него чего-то хотели, да? А он не даёт? Ну, он когда злой, от него не дождёшься… Я вот намедни куклу тоже просила-просила, еле выпросила, такой он злюка был.
Но я просить умею! А давайте… А вот давайте я вот сейчас его попробую успокоить! – Маня весело запрыгала на одном месте, сверкая белокурыми локонами. – Ждите здесь!
И, не успел Семён что-то возразить, как девчушка добежала до кабинета отца, толкнула двери и юркнула внутрь. Механик стоял на месте, не зная, что и делать. Однако прошла минута, другая. Семён уже подумал, что сейчас Маня выйдет от отца и скажет, что Трифон Евграфыч приглашает его к себе, и теперь можно будет у её папеньки чего угодно просить… Но вместо Мани из кабинета вдруг выбежал сам Трифон Евграфыч, красный от злости.
– Ты что же это? – закричал он на Семёна. – Через мою Маню у меня просить теперь будешь? Да как ты?.. Как смеешь вообще?
Семён обомлел.
– Твоё дело – холопское, – продолжал барин. – Машину чинить, меня возить да руки мыть, когда за стол с господами садишься – а не подаяния выпрашивать!
И тут, совершенно неожиданно, на Семёна накатила злоба.
– Подаяния выпрашивать?! – воскликнул он, не помня себя. – Да в том-то и дело, что приходится выпрашивать! Когда вы заплатите мне? Где моё жалованье за август и сентябрь?! Уже и за октябрь пора!
– Что-о-о?! – Трифон Евграфыч покраснел от злости. – Ты меня ещё и рублём попрекать вздумал?! Ты, мужик, ещё и голос возвышать думаешь!
– Я не мужик! Я в университете кончил! Мог бы сейчас в Москве работать и горя не знать, да на кой-то чёрт с вами связался!
– Что-о-о?!
– А вот то! Уговорил меня отец поработать на вас, я и согласился сдуру!
Давно уже пора уходить! Денег не платите, выходных не даёте! А живём в глуши!
– Да тебя высечь, что ли?!
– Не высечешь! Нельзя теперь господам людей сечь! А я… Ярасчёт беру!
– Ничего ты не берёшь! Ни копейки ты – слышишь? – ни копейки не получишь! – Барин топал ногами и махал руками, как взбесившийся. – Тыкать мне вздумал! Да я сейчас… А ну как я урядника позову! Мигом тебя в суд отправим! Надо же было мне тебя, чёрта, взять на работу! Сделал одолжение непутёвому твоему отцу, взял грешника к себе в дом. И что же?
Работаешь кое-как, к господам на «ты», денег требуешь!.. Ты у меня в Сибирь пойдёшь! Гришка! Гришка, где ты, чёрт? Беги за урядником!
–
– Дураком он был и грешником! Выучил тебя, дуру, а наследства что оставил? А? Рубль с копейками! Не работал бы ты на меня, если б отец твой состояние не промотал! То хоть хорошо, что он помер вовремя!..
Семён уже не помнил себя. В один прыжок подскочил он к Трифону и принялся навешивать ему тумаков. Удары так и посыпались на охнувшего от неожиданности барина. А Семён бил с упоением, смакуя каждый удар – за отца, за свою судьбу, за эту глушь, за невыплаты… Так и бил бы он хозяина до смерти, но тут пронзительно завизжала Маня. Тогда только Семён отшатнулся от побитого Трифона Евграфыча и впервые осознал, что сделал. Рядом со скорчившимся на полу барином он увидел бледную, до смерти напуганную девочку. Испугавшись уже себя самого, Семён развернулся и побежал в свою комнату.
Там он схватил сумку, набил её первыми попавшимися под руку вещами, не забыл и бумаги с расчётами, кое-как застегнул и бросился на выход.
Но почему-то ноги понесли его не к парадному входу, не к воротам, а в гараж. И, словно давно это планировал, он запустил двигатель машины, в бардачок побросал инструменты, распахнул двери гаража, а потом взлетел на водительское место и дал газу.
Очнулся Семён уже за городом. Машина несла его по размякшей от дождей дороге, выпуская в небо целые облака чёрного дыма. Посеревший и пожелтевший лес окружал дорогу с двух сторон. Начинал накрапывать дождь.
Убрав руки с рулевого колеса, Семён встал, чтобы расправить брезентовую крышу, и тут на него накатило. Руки затряслись, сердце зашлось барабанной дробью, дыхание спёрло. Упав обратно на сиденье, он жадно глотал воздух, пытаясь прийти в себя. Об управлении паровой машиной в эти секунды не могло быть и речи. И если бы машина шла не прямо по вязкой грязи, а по краю дороги, то не миновать аварии – улетела бы машина в канаву, и поминай, как звали. А когда машина переворачивается, там уж выживших не остаётся. Семёну уже довелось повидать, как взрываются паровые котлы – кого взрывом не убьёт, того посечёт обломками. Вспомнив об этом, Семён опять схватился за руль.
– Что же это я делаю? – зашептал он. – Что же?.. Как?! Я ведь барскую машину забрал! Трифона Евграфыча поколотил! Да мне теперь… Да мне теперь в Сибирь – одна дорога! И ладно ещё, если в Сибирь, ладно ссылка, а то – каторга!
Руки снова затряслись, но на этот раз Семён справился с приступом паники. Дождь зарядил сильнее, и Семён всё же расправил брезент над сиденьем и посмотрел, хорошо ли закрыты створки двигателя. А сев за руль, снова вернулся к размышления о своей будущности. Было страшно, чудовищно страшно. Единственный сын из некогда богатой семьи, выучившийся в университете и работавший несколько лет на барина в Вологде, Семён ни разу не проявил непокорности, никогда не перечил даже прислуге, не то что хозяину дома. Однако он и сам замечал, как стал меняться его характер в последние год-два. Хозяева то задерживали выплату, то решали и вовсе не платить. В один день делали незаслуженный выговор, в другой позорили перед мужиками. И Семён стал черстветь.