Движение образует форму
Шрифт:
Маня достает из сумки большую белую книгу. «Франтишек Петер Кин». Чешское издание. Прозрачная суперобложка, набросок автопортрета, в углу — золотом мои любимые слова: «Я люблю жизнь, глупую, безобразную, грубую, мучительную, великолепную, нет никакого «почему», просто люблю — и все…»
— А где немецкое и английское?
— У директора. У зама только чешское. Видишь, какие они… Нормальные люди первым делом бы показали книгу автору. Тем более он тут, за углом.
— Книга жизни. За это надо выпить!
— Мам, отправляйся со своей книгой жизни домой и жди меня там. С едой и бутылкой.
По
«Мои дорогие! Если бы видели, как меня тут давят и как я превращаюсь в лепешку с начинкой по имени «Кин», вы бы меня разлюбили!
Сегодня было заседание «старейшин»: директор музея — колобок в подтяжках, безликая пара — издатель с издательшей, финансовый директор, страдающий от тучности и головной боли, главный историк — блин-башка и секретарша в платье-скафандре — нагибаться в таком нельзя, только стоять и сидеть, да и то с трудом. Она вела протокол.
Решали судьбу проекта. Имя Кина не произносилось. Приговор: книга будет одна на трех языках (то есть все будет в ней повторяться трижды), стихи перевести не успеем — вышкртнуть (вычеркнуть), деньги за выставку платить не будем — пусть платит ваша организация (то есть я). Не хочешь — мы все сами сделаем и деньги сэкономим. И все в таком духе. Я еле выдержала.
Ушла, решила собрать вещи и уехать. Но как же Кин?
Взяла себя в руки, пошла в архив. Села смотреть рисунки дальше. Стало полегче. Рисунки изумительные. И никто их в глаза не видел. Нет, я должна это выдержать. На меня уставлены четыре глаза здешних служительниц. Чтобы ничего не украла. Вспомнила совет Ассоли — постараться увидеть в них что-то хорошее, пусть даже пуговицу на платье. Долго смотрела на пуговицу — не помогло. Пошла курить в казарменный двор. Где-то здесь, на втором этаже, жил Кин, здесь он писал пьесы, стихи, рисовал, тосковал, отсюда его отправили в Освенцим.
Теперь здесь заседает выморочный народ. Без единой собственной мысли. Зато они хозяева мыслей тех, кто здесь прежде жил — и погиб. Вон ту подайте, а вот эту вышкртните!
Не думайте, что я все могу вынести, меня тоже можно сломать».
Группа поддержки:
«Весь этот ужас уйдет, а то, что выделаете, — останется.
Если в человеке нет ничего прекрасного, можно представить его ребенком или пациентом… Все проходит, Леночка!»
«Лена, мы с вами! Подумайте, в конце концов, о Фридл! Ей приходилось хуже, но она все вынесла до конца. Те, кого она учила, погибли. А те, для кого вы пишете книгу, живы и будут с восторгом ее читать, вспоминать Кина, поражаться его творениям…»
«Я, честно говоря, мало поняла: почему от мнения так называемого совета старейшин столько зависит. Почему они решают, быть ли книге, какой книге быть и кто за это платит…
Но главное одно: Елена, нет на свете таких людей (или группы
И это правда. Начались чудеса.
На выходные я уехала к знакомым, на другой край Чехии, подальше от Терезина, в лесные края. В ближайшем от их дома лесу проживал пень по прозванию Лесной царь. Надо пойти к нему на поклон и загадать желание! Я не только загадала желание, но и прихватила с собой в Терезин кусок коры, видимо, кем-то срезанный и забытый у подножья его величества. Поставила его в застекленный шкафчик, жду, когда сработает. Тишина. Звоню директору. Он говорит: или соглашайся на уступки, или до свидания. Вот тебе и Лесной царь…
«1 июня 2008 года
Огромное спасибо всем-всем! Мы с Кином выиграли!
Представьте, иду я по мосту через реку говорить директору «до свидания», а навстречу — главный историк.
— Читал всю ночь до утра. Ты права. Мы издадим три книги — на английском, немецком и чешском.
Я ушам своим не верю. И тут звонит директор.
— Мы были неправы, прости.
Теперь мне и пуговицы их нравятся, и сами они. Издатели пригласили меня на обед. Честное слово, наш форум творит чудеса, и это не первое чудо».
Интересно, почему я ни словом не обмолвилась о Лесном царе? Он, единственный свидетель этой истории, теперь живет у нас в Хайфе на книжной полке. Записи на форуме — еще одно подтверждение подлинности фактов.
На самом деле мое прошлое кажется мне сплошной выдумкой. Наверное, потому, что у меня нет к нему эмоционального отношения. Оно меня не касается. Это чьи-то истории. То, что я в свое время не записала — в повестях, дневниках или письмах, — исчезает бесследно.
Недавно к нам в гости приехала женщина из Америки. До этого мы переписывались в интернете, у нее были проблемы с младшей дочкой. Сидим, беседуем. То, что она писала мне про младшую дочку, помню дословно. А вот то, что она была у нас в Иерусалиме, и, по ее словам, мы всю ночь проговорили, и ей было так неловко за то, что она отняла у меня столько времени, — не помню вообще. Ни ее, ни наших бесед.
Когда мы переселились в Хайфу, нас разыскала «старая знакомая». Ни имя, ни фамилия мне ничего не говорили. Я пригласила ее в гости. Она пришла с мужем. Оба не вызвали во мне даже смутных воспоминаний. Оказывается, они друзья Жанны и жили у нас в Иерусалиме десять дней.
— Может, я была в отъезде?
— Нет, ты была дома. Ты тогда еще работала в Музее Израиля и протаскивала нас туда без билетов.
Не записано — считай, пропало.
А на форуме и про собачку написано!
«Напротив меня — старый дом, облезлое окно, в нем старая игрушка типа собачки, на ночь хозяева убирают ее в комнату и затворяют окно, утром выставляют на воздух. Эта собачка такая трогательная, ей, наверное, лет сорок, не меньше. Будь здесь Манька, она бы ее точно нарисовала».