ДВИЖЕНИЕ ВВЕРХ
Шрифт:
Что мне еще запомнилось из первого опыта общения с Гомельским, так это его полный контроль над ситуацией, владение всеми аспектами и нюансами существования команды. Гомельский вел себя как хозяин, босс, уверенно проводящий свою линию. Сразу бросился в глаза авторитарный стиль его руководства, не предполагающий возражений и дискуссий. Авторитет Гомельского, его доминирование ощущались во всем, вплоть до мелочей. Этот авторитаризм Александр Яковлевич успешно совмещал с абсолютными лояльностью и дипломатичностью по отношению к спортивному и партийному руководству.
По мере роста моего спортивного мастерства и опыта игрока главный тренер дозированно увеличивал меру своего
Доверие «главного» сложившимся мастерам не становилось для них, как я уже говорил, индульгенцией на всю оставшуюся жизнь. В повседневной жизни команды, особенно на тренировках, от Гомельского доставалось порядочно всем, и «молодым», и ветеранам. Нередко во время игры или тренировки он мог наорать и на меня. При этом знал, что я не сломаюсь, не опущу руки, а докажу свою правоту игрой.
Некоторые игроки, уже имевшие большой стаж выступлений и опыт, продолжали панически бояться главного тренера. Помню анекдотический случай, когда Ваня Едешко, уже Олимпийский чемпион, но с пожизненным для Гомельского клеймом «кондрашинец» на лбу, приехал на игру с двумя кроссовками на одну ногу — перепутал, собирая сумку. Как вы думаете, как вышел из положения этот зрелый мастер баскетбола? Разумеется, отыграл в этих кроссовках!
Возможно, что-то из мнения игроков Гомельский и использовал, но в большей степени, думаю, эти беседы рассматривались им как элемент воспитания подопечных, мотивации их хорошей игры и преданности тренеру. Вообще-то говоря, чужие мнения и рекомендации в качестве объективной реальности для Гомельского не существовали. Разумеется, как умный человек, Александр Яковлевич использовал имеющиеся опыт и примеры других, но в силу выбранной им политики никогда этого не признавал.
Все, что делал Гомельский, было окружено ореолом исключительности и неповторимости, причем окружено им самим. Делать что-либо правильное и полезное для команды в его интерпретации мог только он. Даже своего многолетнего напарника Озерова он регулярно подвергал обструкции. Приезжая из какой-то отлучки на сбор, которым в его отсутствие руководил Озеров, он начинал с деланного возмущения: «Ну и что, что за ерундой вы тут занимаетесь, нельзя и на несколько дней вас одних оставить» Нет нужды говорить, что через пару дней его работы с командой тон оценок резко менялся: «Ну, вот, совсем другое дело»
Порой это приобретало забавные формы — даже когда тренер начинал порой нести откровенную ахинею, он не мог позволить себе изменить выбранной линии поведения и нес ее с такой убежденностью, что, казалось, сам начинал в это верить.
Считать такую политику проявлением самодурства, самовлюбленности, непомерных амбиций главного тренера было бы слишком примитивно и неуважительно по отношению к мэтру. Тем более что позднее, сам став тренером, я проанализировал ситуацию и нашел если не оправдание, то, по крайней мере, логическое обоснование этой линии. Нет сомнений, что она была осознанным выбором Гомельского, считавшего ее благом для команды. В соответствии с его философией ни у кого и никогда не должно было появляться и тени сомнения в его компетентности, эффективности и полном контроле над ситуацией.
Гомельский прошел уникальный путь в баскетболе. Как и позднее у Кондрашина, у него была команда-мечта, созданная его тренерским гением. Это был рижский СКА, трижды становившийся под руководством Гомельского
Но при этом нужно понимать, что сохранять свои позиции в советском баскетболе, завоеванные с таким трудом, Александру Яковлевичу в силу разных причин было очень непросто. Для этого ему нужно было не словами, а делом и результатами постоянно убеждать руководство в своей полной профпригодности и столь же полной лояльности, а в конечном счете — в своей незаменимости. Наверное, в его ситуации обходиться при этом без политики было невозможно.
Что было по-настоящему плохо, так это то, что оборотные стороны этой политики однозначно вредили делу. Например, опасаясь конкуренции, Гомельский практически «выжигал» вокруг себя всю «поляну» потенциальных преемников и соперников. Поэтому третья стадия взаимоотношений Александра Яковлевича с игроками — по мере приближения последних к статусу заслуженных ветеранов — была достаточно специфичной.
Делалось практически все для того, чтобы потенциальный претендент на тренерские или руководящие посты в клубе и сборной оказывался подальше от эпицентра принятия решений, «смазывал» концовку своей карьеры внезапным существенным ухудшением спортивных результатов и в конечном счете уходил куда-то на дальние орбиты административной или тренерской работы в ЦСКА. Такая судьба постигла Травина, Вольнова.
Такую же участь предстояло попробовать и мне. Когда пошли разговоры о моих возможных перспективах в качестве тренера в ЦСКА и сборной, я сначала получил от Александра Яковлевича пару сигналов о его готовности к творческому союзу со мной. Разумеется, на условиях моей полнейшей лояльности и зависимости от его установок. После того, как я ответил, что не готов к такому развитию событий, у меня, стали появляться проблемы. Не думаю, что это было связано с резко изменившимся отношением «главного» к моей персоне. Просто мэтр продолжал следовать своей политике, выработанному годами инстинкту самосохранения.
Гомельский был великолепным тактиком, при этом необходимо отметить, высоко эффективным. Он уделял большое внимание конкретным деталям подготовки, умело моделировал ситуации, стимулирующие, как он считал, игроков к оптимальному использованию их потенциала. Он стремился обеспечивать высокий результат, часто добивался его, действуя по принципам «победа любой ценой» и «цель оправдывает средства». Для достижения результата он готов был выжать из кого угодно — будь то игрок, армейский руководитель или спортивный функционер — все, на что тот был способен.
В то же время сам этот результат постоянно довлел над «главным». Своей невероятной жаждой больших побед Гомельский буквально выжигал игроков. Упущенные возможности навсегда оставались для него незаживающей раной. Претензия, которую в мой адрес наиболее часто озвучивал Гомельский, носила какой-то маниакальный характер: «Для Кондрашина вы со вторым Беловым выиграли Олимпиаду, а для меня — не захотели».
Постановка вопроса была изначально бредовой: покажите мне спортсмена, который, перенося сверхнагрузки на протяжении 4 лет олимпийского цикла, специально упустит олимпийский триумф, чтобы досадить кому бы то ни было. Гомельскому я обычно отвечал: «Александр Яковлевич, вы настолько всегда были одержимы олимпийской победой, что просто сжигали ребят, да и самого себя первого».