ДВИЖЕНИЕ ВВЕРХ
Шрифт:
Он пришел со своей командой к уникальному с учетом имевшихся у них возможностей достижению — победе в чемпионате СССР в 1975-м. Он на протяжении нескольких сезонов игрой своей команды делал счастливым огромный и незаслуженно обойденный славой город. Все, кто потом трубил о «славных традициях ленинградской школы», в период работы Кондрашина не помогали ему, а нередко и мешали, пока он, стиснув зубы, тянул свою лямку.
Главным тренером сборной Кондрашин стал после «провального» чемпионата мира 1970-го в Любляне, на котором советская команда стала «только» третьей. Видимо, механизм спортивной номенклатуры потребовал каких-то перестановок.
Не стану скрывать, многое в сборной Кондрашин поменял просто в пику Гомельскому. Их противостояние имело давнюю «кредитную историю» и постоянно подпитывалось конкуренцией ЦСКА с ленинградским «Спартаком» в национальном чемпионате. Петрович не избежал вполне естественного соблазна переделать если не все, то, во всяком случае, многое из созданного предшественником. Так, в сборной вновь появился ветеран Вольнов. Ранее с ним обошлись явно несправедливо и не по-человечески, но теперь он был в далекой от олимпийского уровня спортивной форме, и реабилитировать его, восстанавливать справедливость включением в состав было едва ли очень разумно. Возможно, впрочем, главный тренер рассчитывал на то, что опыт и психологическая устойчивость Геннадия помогут ему сплотить обновленную команду.
Ходили слухи, что Кондрашин намеревался произвести революцию в сборной в более радикальном варианте — в частности, избавившись от присутствия в ней С. Белова и М. Паулаускаса. Не исключаю, что так оно и было. Возможно, с нашими именами в сознании Петровича поначалу ассоциировались прежние успехи и прежние позиции Александра Яковлевича. К счастью (надеюсь, для всех), если эти планы и имели место, новый тренер быстро разобрался в том, кто есть кто, и оценил как наше с Модей мастерство, так и нашу полную аполитичность.
Может быть, первоначальное напряжение между мной и Кондрашиным было обусловлено тем, что я всегда играл ключевую роль в победах ЦСКА над его «Спартаком». Его тренерские схемы против меня, как правило, не работали. Считавшийся в Ленинграде «специалистом по Белову» Большаков, назначавшийся моим опекуном на площадке, регулярно получал от меня по тридцатнику. В самых важных, решающих играх «Спартаку» также, как правило, доставалось именно от меня, как, например, в 1971-м в Тбилиси в легендарном матче-переигровке за первое место в чемпионате Союза. Но в этом не было моего персонального предубеждения против ленинградцев. Вполне естественно, что я выходил играть против любого соперника с настроем только на победу, и так уж к тому времени сложилось, что в тяжелых играх в самые ответственные моменты инициатива переходила ко мне.
Признаюсь честно — вплоть до завершения мюнхенской Олимпиады я не мог преодолеть в себе некоторого предубеждения против Кондрашина. Многое из того, что он делал и как себя вел, мне было просто непонятно. Особенно резали взгляд его нелюдимость, угрюмость, погруженность в себя. Порой интровертность Петровича приобретала и вовсе странные формы. Например, он мог промолчать весь минутный перерыв в игре! Никто никогда не знал элементарной информации организационного плана — когда тренировка, в котором часу автобус и т. д. Все ходили и спрашивали друг у друга — к Кондрашину лишний раз подходить не хотели.
Хуже
Отношения Кондрашина с игроками сборной сглаживал только его помощник Сергей Григорьевич Башкин, у которого с ребятами установился неплохой контакт.
Силой Кондрашина как тренера и новаторством в масштабах СССР было то, что он хорошо изучил американский баскетбол (в основном студенческий) и понял, как использовать слабости противника. Воспринятую концепцию игры он транслировал на отечественную почву. В своем «Спартаке» Кондрашин построил игру от защиты (что, впрочем, во многом было обусловлено его возможностями). Именно с того времени возвышения «Спартака» в советском баскетболе регулярно стали появляться итоговые счета 60:59 или что-то в этом роде. Тактика сдерживания соперника, удержания счета во многом характерна как раз для американского студенческого баскетбола с его тогдашним безлимитным владением мячом.
Гомельский в такие дебри не влезал. И, как следствие, у него редко получалось хорошо играть против американцев. Мне кажется, победа в Мюнхене стала своеобразным воздаянием ленинградскому тренеру за тот настойчивый интерес, который Кондрашин — один из очень немногих в СССР! — проявлял к американскому баскетболу, за въедливость, с которой он изучал доступные материалы об NCAA, за смелость и упорство, с которыми он переносил изученное им на отечественную почву. И своеобразная историческая справедливость была в том, что он обыграл в финале Олимпиады именно США.
Накануне Мюнхена Кондрашину удалось создать очень хорошую атмосферу в команде — атмосферу свободы и взаимного доверия. Было впечатление, что он действительно искренне доверял игрокам, по крайней мере — хотел доверять. Когда «отпускать гайки» пытался Гомельский, у него это получалось хуже. Царившее в команде напряжение сказывалось даже тогда, когда он создавал «непринужденную» обстановку. Я уже рассказывал о том, как попытка «разгрузить» команду в ходе чемпионата мира 1970 года в Любляне вылилась в тривиальную пьянку. Если он «официально» разрешал игрокам выпить по бутылке пива — опять-таки все оканчивалось пьянкой («а что, нам разрешили!»). Думаю, так происходило оттого, что Гомельскому до конца не верили, его открытость по отношению к игрокам никогда не выглядела искренней.
Не хочу чернить великого тренера, но сам Гомельский все-таки не доверял команде и в ответ получал адекватное отношение. Однажды в Италии в перерыве игры на Кубок европейских чемпионов, которую мы проигрывали, кто-то из ребят, чтобы немного отвлечься от тяжелого матча, спросил другого: «Ты икру продал?» Гомельскому, входившему в этот момент в раздевалку, послышалось свое. «Игру?!? Вы что, игру продали?!?...» При этом, как мне показалось, особо горький подтекст в этом вопле был: «Как? Без меня?!?...»