Двое из будущего. 1904-...

Казакевич Максим Валерьевич

Он удовлетворенно кивнул:

— Вот и прекрасно.

Вообще, генерал Белый приходил ко мне с чистой формальностью. Позже я узнал, что как только проблема была определена, они самостоятельно принялись за производство минометов крупного калибра, не испрашивая моего разрешения. Через неделю после нашего разговора они испробовали единичный экземпляр и тот показал неплохой результат. И с того момента в мастерских было налажено их производство. На всю крепость было сделано около десятка штук крупнокалиберных минометов и к ним тысячи отлитых из чугуна мин. Только теперь начиняли эти мины не моим тротилом, запасы которого стремительно подошли к концу, а мелинитом.

Наши моточайки почти ежедневно парили в воздухе. Разведывали обстановку, определяли позиции противника. Артиллеристы таким образом получали координаты для перекидных стрельб и этим они причиняли серьезный ущерб противника. После того как японцы взяли-таки с огромными потерями Угловые горы, и основная бомбардировка переключилась на город,

встал вопрос о том чтобы заставить замолчать вражеские пушки. Позиция, где стояли стодвадцатимиллиметровые орудия нашим воякам были неизвестны, высказывались лишь предположения. Но с помощью авиаразведки это место было найдено и впоследствии как следует отутюжено. Наши батареи постарались на славу и до самого окончания осады эти пушки нас более не беспокоили. Прямое попадание прямо в разложенные на земле снаряды уничтожило как саму эту позицию, так и сами пушки и орудийные расчеты. Страшный грохот, искаженный эхом сопок, сотряс всю округу.

Штурм наших позиций дорого обошелся японцам. По приблизительным расчетам потеряли они что-то около двадцати-двадцати пяти тысяч человек убитыми и ранеными. Растерзанные тела долго лежали вдоль сопок, их почти не убирали. И жара сделала свое дело — плоть начала гнить и источать зловоние, которое ничто не могло замаскировать. Князь Микеладзе, приобщенный к работам при крепости, неведомым образом оказался во главе похоронной команды. Ему поручили убирать тела наших ребят и хоронить с честью, а так же заботиться о телах тех японских солдат, что полегли перед нашими позициями. Убирать мертвых японцы не мешали. Более того, похоронные команды с их стороны оттаскивали трупы от наших позиций и хоронили на своей стороне. Но все убрать было невозможно — многие части тел оказались не найдены и над позициям смрадный дух не проходил еще многие недели. Солдаты по первости закрывали лица тряпками, смоченными в керосине, но потом, видимо привыкнув, перестали обращать на эту вонь маломальское внимание. Но зато когда они выбирались в город, когда солдатики встречались с людьми далекими от этой бойни, тот гнилостный запах, что впитался в одежду, выдавал их с головой. И от этого запаха ничего не могло спасти.

После штурма наши госпиталя опять заполнились ранеными. Это было страшное зрелище — оторванные руки, изувеченные лица, запах крови и гниения. Врачи трудились не покладая рук, не особо стараясь спасать сильно раненые конечности. Им было не до того — спасти бы самого человека. И потому при первой же возможности, чтобы сэкономить себе время и поскорее перейти к другому увечному, врачи брали в руки пилы и изуродованные руки и ноги в какие-то мгновения отделялись от хозяев. И это было страшно, но такова была правда жизни. Медицинский конвейер в эти дни работал с утроенной силой.

Я ходил по городу обалдевший, словно сошедший с ума. Все мне казалось каким-то сюром, нереальным. Я впервые столкнулся с такой правдой, с такой неприглядной страницей истории. В книгах не передается тот ужас, который царил в осажденном городе и на позициях. Лизка в те дни, когда японцы ползли на штурм, перестала выбираться в город, а предпочитала сидеть в домике возле моря. Кормила кур, хлопотала по хозяйству, кормила Мурзина и Данила. Сейчас здесь, возле моря, уже не так пустынно. Теперь дачные домики опять полны жизни — летом на берегу прекрасно, не так ощущается жара и часто легкий бриз сносит перегретый воздух в сторону. Офицеры, чьи домики здесь стояли, перетащили сюда свои семьи и теперь по некогда пустынной местности туда-сюда гоняла пара-тройка пацанов, играла стрелянными гильзами, смятыми пулями и причудливыми видами осколками. Здесь до сих пор было безопасно — с самого начала войны ни один снаряд сюда не залетел, ни одна пуля не шлепнулась о камень.

Лизка охала и ахала, рассказывая мне те ужасы, что население передавало друг другу из уст в уста. С придыханием, хватаясь за сердце, причитала: «Ох, а мать-то Марины Ильиничны, убило! Да, осколком полголовы снесло! Ужас-то какой! Марина Ильинична рыдала, уходить в убежище не хотела, так и сидела рядом с матерью, пока саму не убило. Ужас-то какой, ужас!». Или: «Что же делается это, Василий Иванович? Японец тут полез на наших солдат, а один из них своей саблей руку одному штабс-капитану отрубил, а потом и голову снял! А потому эту голову поднял за волосы и кинул с горы. А сам хохотал как умалишенный! Что же это за варвары такие, а?» И так она могла говорить целый день. Страх одолел Лизку, ни о чем другом она подумать и не могла. Хлопотала по хозяйству, кормила кур, готовила, шила, стирала…. Делала все, чтобы не думать о войне, не замечать ее. А когда я приплыл из Чифу, она обрадовалась, вывалила на меня свои переживания, выболтала все страхи. Не знаю, я вроде бы и рад был ей помочь, но слушать без конца одно и тоже, переживать вместе с нею я меня не было никаких сил и, ни малейшего желания. Я был грубее Лизки. И хоть меня так же ужасала эта война, шокировала кровь ручьями и кишки ковром, но все же болтать об этом целыми сутками я не мог. Вот этим-то и отличается мужик от бабы — мы переживаем свои эмоции где-то в глубине своей души и на публику не выносим. Может потому и живем меньше, кто знает….

По поводу бронежилетом и касок…. Во время активной фазы боев простые солдаты раскусили все прелести защиты. Едва заметили, что сталь на груди может держать пулю, как

в один день все броники оказались разобраны. Каски так же получили одобрение, они неплохо справлялись с летящими в голову камнями и шрапнелью. Офицеры препятствовать неуставным средствам защиты препятствовать не стали, здраво рассудив, что жизнь солдата важнее внешнего вида. Стессель по слухам, увидев подобное самоуправство, поворчал для приличия, но разнос учинять не стал. И более того, после одного из тяжелого боя пред его взором предстал простой солдат Иван, на груди которого красовалась пластина с тремя глубокими вмятинами. Японские пули не смогли ее пробить и отправить солдата на тот свет. И только после этой демонстрации Стессель был вынужден признать, что затея не настолько уж и дурна, чтобы от нее отказываться. Мое изобретение вполне себе спасала человеческие жизни. Плохо было лишь то, что броников в наличии было совсем уж мало. И только поэтому в припортовых мастерских стали мастерить что-то похожее на мои бронежелеты, единственно что пластины у них выходили не такими качественными и плотными. Для того чтобы они держали пулю их приходилось делать толще, а это дополнительный вес, который и без того был немал. Спору нет — солдаты и это расхватали и таскали на груди, но особую ценность в их среде заимели как раз мои вещи. С касками получилась подобная же история. Они неплохо защищали от камней, мелких осколков и шрапнели. Немало голов оказалось спасено и Стессель за неимением запасов, за невозможностью надеть на все головы мои каски приказал сделать аналог. Но тут уж мастеровые развели руками — для подобной штамповки у них не было ни нормального пресса, ни металла, ни формы. В общем, пришлось солдатам довольствоваться тем, что имелось.

После первых дней штурма, после ожесточенных схваток на расстоянии, после многих тысяч погибших с обоих сторон, японцы смогли заполучить в руки наши изобретения. Несколько наших солдат видели, как японцы с интересом разглядывали нашего убитого человека и щелкали пальцами по стальной каске, ковыряли во вмятинах бронежилета. Потом что-то решив, подхватили тело за руки-ноги и куда-то утащили. Через несколько дней при следующей попытке штурма наши увидели у японцев изобретение — стальной щит, который полностью скрывал человека, позволяя ему оставаться в относительной безопасности под стрелковым огнем. Тащить этот щит мог только физически крепкий и выносливый человек, а таких в армии противника было немного. Японский солдат все же был немного щуплее нашего и ниже ростом. Так что подобное изобретение не сыграло никакой роли. Тех смельчаков, что перли под огнем винтовок, едва они подошли на расстояние броска, оказались закиданы гранатами. Которые, кстати, тоже довольно неплохо показали свою эффективность, шинкуя японцев на ближних дистанциях словно капусту. И вот все это — гранаты, минометы, бронежилеты, каски, авиация и связь, все это очень сильно помогало нашим войскам справляться со своими обязанностями. И крепость держала оборону цепко, отступая под натиском численно превосходящего противника, но забирая при этом против своего одного павшего десять. Это ли не эффективный результат?

Японцы после почти двух недель ковыряния наших позиций все-таки смогли занять Угловую гору, позиции первого и второго редута и некоторые другие вершины. И на этом штурмовка остановились. Японцы выдохлись, обескровились, им потребовалось время на передышку и восполнение потерь. И опять наши чайки с высоты докладывали, что к нашим позиция один за другим идут эшелоны с пехотой и артиллерией. Противник озлобился.

Данил, после того как установилось небольшое затишье, вновь напомнил мне о своем желании пойти воевать добровольцем. Он был настроен решительно и моего отказа не послушался бы в любом случае. Приказать я ему не мог и потом, грустно вздохнув, я его отпустил. Сходил вместе с ним к Стесселю и по личной просьбе устроил своего архара служить на гору Высокую, туда, где для него было наиболее безопасно. Не сказать, что Данил был счастлив, радоваться тут было совершенно нечему, но вот настроение у него было приподнятое. Очень уж ему хотелось бить противника штыком и пулей. Из своих закромов я отдал ему прибереженный на этот случай бронежилет и нахлобучил на стриженую бошку каску. А пистолет, купленный в Америке, отобрал. Ему он все равно не положен и применить его за бетонной стеной он его не сможет. Винтовка и штык будут его главным оружием. В общем, проводил я своего парня в солдаты, заранее выплатил все ему причитающееся и, крепко обняв, взял с него слово, чтобы он вернулся ко мне на службы живым, невредимым и обязательно героем. Таким чтобы мне было чем хвастаться перед людьми.

Данил ушел, оставив меня с одним лишь печальным Петром. Лизка искренне всплакнула вслед парню, а Мурзин, крепко обняв, похлопал по спине и пожелал удачи. И с того момента мы остались в городе вчетвером — я, Петро, Мурзин, да Лизка. И делать нам в городе особо было нечего. Почти все запасы со склада проданы, всем чем мог я крепости уже помог и что-то новое им предложить не мог. Мне оставалось лишь наблюдать за ситуаций, да фиксировать происходящее для потомков. Жалко, что пленка давно закончилась, а то смог бы тут наснимать бесценные кадры. Но, с другой стороны, что мне теперь мешало освоить искусство фотографирования? И вот, решив для себя, что на время я стану неким фотожурналистом, я встретился с Пудовкиным. Нашел его в редакции газеты, меланхолично распивающего остывший чай, и без разрешения упал на стул рядом с ним.