Двое из будущего. 1904-...
Шрифт:
С рассветом узнали, что помимо Водопроводного редута пал и Кумиренский и оказалась занята вершина Длинной горы. Высокая выстояла без особых проблем, и там убитыми и раненными наши потеряли не более пятидесяти человек. Противник же положил там более тысячи, усеяв склоны кровавым ковром из истерзанных тел.
Ближе к обеду я вернулся домой. Меня встретила обеспокоенная Лизка, всплеснув руками и заплясав вокруг меня кругами:
— Ой, боженьки, с вами все порядке! Слава богу, вы живы! Я уж и думать устала разное, гадала, что с вами случилось. Ночь не спала, переживала. Где же вы были, Василий Иванович, где же вы пропадали?
— Не
Вскоре я позавтракал, не ощутив вкуса. Залил в глотку крепчайший кофе с тремя ложками сахара и только после этого заметил:
— А Егорыч где?
— В город подался вас искать. На Высокую поехал, да на склад хотел заскочить.
— Понятно…. Лизка, баньку бы.
— Ой, да, конечно. Я сейчас….
Мурзин пришел только под вечер, принес неутешительные новости — Данил ранен и находится в Мариинской больнице при Красном Кресте. Но ранение не тяжелое — пуля лишь продырявила руку.
— Был уже у него? — спросил я, одеваясь.
— Да, был. Вроде неплохо себя чувствовал, но еще не оперировали. Там тяжелых сначала режут, а таких как он напоследок оставляют.
— Сам он что говорит?
— Ну как…, веселится. Лыбится как дурачок, хорохорится. Но рука болит, это видно, грабкой своей не шевелит лишний раз.
— Ладно, пошли еще раз навестим.
И мы вышли. Следом за нами выбежала Лизка и, услышав далекие разрывы снарядов, запричитала:
— Куда вы собираетесь, там же японцы опять стреляют. Слышно же, что в город кидают, куда вы? Вдруг убьет?
Но мы ее не слушали. Сели на технику и укатили в быстро накатывающие сумерки. Японец и вправду стрелял по городу, вслепую накрывал здания, пытался выбить как можно больше инфраструктуры. Но сейчас, под вечер они стали успокаиваться. И под затихающую частоту стрельбы, мы прикатили к больнице. А там…. Честное слово столько увечных и столько крови я увидел впервые. Все что было до этого казалось детской шалостью. Солдаты и офицеры сидели, лежали, страдали и умирали даже во дворе больнице — внутри не хватало всем места. Вдоль них курсировали сестрички в замаранных кровью халатах, и словно из дешевых фильмов ужасов относили отпиленные конечности, стирали окровавленные бинты, ножницами кромсали одежду и обрабатывали раны. Кислый, с железным привкусом запах крови нависал над больницей удушливым облаком.
Данила мы нашли не сразу. Пришлось походить меж лежачих, поспрашивать. Он нашелся недалеко от ограды, сидел, прислонившись спиной к кирпичной кладке и морщась, терпеливо ждал своей очереди. Он нас не видел и когда я к нему обратился, от неожиданности вздрогнул:
— Ну что, болезный, отвоевался?
Он с легкой долей вины посмотрел на меня снизу-вверх, попытался встать. Но я махнул:
— Сиди уж…. Как рука?
— Нормально.
— Кость цела?
— Да вроде бы цела. Мясо только продырявило.
— Что врачи говорят?
— Да ко мне еще даже и не подходили, — соизволил он пожаловаться. — У них других забот навалом. Вон, — кивнул он куда-то в сторону, — у того в пузе осколок сидит, а его только сестричка и посмотрела. Доктор не успел, отмаялся бедолага уже как с час. Отмучался. Царствие ему небесное, — и он перекрестился здоровой рукой.
— А что по ране говорят? Заживет или резать надо?
— Не знаю, Василь Иваныч. Может и заживет, а может и резать надо.
Я
— Блин, где ж я тебе врача-то сейчас найду? Все же при делах….
У первой попавшейся сестрички я выяснил все что надо — все врачи оказались заняты и работали в первую очередь с тяжелыми. Работы много, многие не отдыхали уже двое суток. Легкораненые оставлялись врачами на потом, но когда это потом случиться? Хорошо хоть что перевязали грамотно, не пожалели бинтов и ваты. Но все же если врач не сделает свою работу, то в ране начнется нагноение, а это в нынешние времена очень и очень плохо. Я ничего не мог сделать. Куда бы я ни обращался, куда бы не совался, везде мне отказывали. Кивали на тяжелых и вопрошали, могу ли обменять одну жизнь на другую. Я, конечно, не мог так поступить, совесть не позволяла. Но и просто так сидеть я не мог. И лишь когда уже наступила глубокая ночь, я смог перехватить одного из врача, что вышел на улицу перекурить и с большим трудом уговорил его осмотреть моего человека. И тот согласился лишь потому, что в свое время я подарил больнице очень много лекарств.
Рана у Данила оказалась действительно не страшной. Пуля прошила мягкие ткани, контузила мышцу и затащила в рану фрагменты ткани. Его по-быстрому обработали, без обезболивания иссекли рану, удалив грязь и зашив. Мой парень скрипел зубами, но героически терпел. Да и грех было жаловаться, когда на его глазах люди и не такое выдерживали. В общем, Данил, получив помощь, был определен на импровизированное койкоместо. А я уже глубокой ночью отправился домой.
Отражение второго штурма обошлось японцам очень дорого. Тысячи, десятки тысяч погибших с их стороны усеивали склоны гор. Наших тоже погибло немало, но все же существенно меньше, едва ли не на порядок. Складывалось впечатление, что известная формула три к одному в этой осаде почему-то не работала. Смрад разлагающихся тел снова накрыл крепость. День и ночь работали похоронные команды с обоих сторон. Японцы обратились к нашим с просьбой забрать свои тела и те, недолго думая согласились. И вскоре возле наших позиций полазали японцы, забирали более или менее целые трупы и стаскивали вниз.
Осада продолжилась. Противник еще больше заглубился в землю, повел к укреплениям сапы. И опять продолжилась бомбардировка. Беспрестанная, методичная, ужасающая. Японцы бомбили позиции, бомбили город. Стессель, желая спасти хотя бы раненых, обратился к Ноги с просьбой не обстреливать больницу Красного Креста, соблюдать подписанные международные конвенции. Странно, но генерал согласился и с этого момента, и до самого окончания осады более ни один японский снаряд не упал на территорию лечебницы. И теперь Мариининская больница стало самым безопасным местом в городе и именно сюда люди стали приходить пересиживать бомбардировки.
В крепости стало совсем плохо с продуктами. Десятки тысяч людей потребляли продовольствие с бешенной скоростью. То, что я привозил из Чуфу давным-давно закончилось и мои склады опустели. Впервые проявилась цинга, солдаты стали сплевывать кровью, жаловаться на ломоту в конечностях и общую слабость. Мои апельсины на складах у купца Чурова все так же лежали, ожидая своего часа. И вот, наконец, он настал. Военные сами прибежали ко мне и выкупили все запасы на корню. Подсчитали, что при бережном расходовании цитрусовых, цинга не проявится еще месяца два-три. Что ж, маловато, конечно, но и то хлеб. И тут же, забрав у меня последнее, Стессель через своего адъютанта попросил еще раз сходить до Чифу и закупиться продовольствием.