Двоеженец
Шрифт:
Больные ведь не нужны здоровым, – подумал тогда я и молча вышел в другую комнату уже через белую дверь с большим черным кругом и точкою черной посередине.
Мужчина в черном плаще, кто он, охранник или помощник Вольперта, или просто ангел-хранитель, но он ничего мне не сделал, он просто стоял и глядел на меня как на случайно возникшее лицо в сером холодном помещении, на таком же сером бетонном полу.
– А можно я выйду отсюда?! – тихо спросил я у него, – ведь должен же быть какой-то выход?!
– А у тебя «мани» есть?! – так же
– Есть, только они там, – я махнул рукой в сторону следующей двери, – если выпустишь, все, что хочешь, отдам!
– А как твоя фамилия?! Ты помнишь?!
– Не помню, – всхлипнул я от ужаса.
– Тогда вспоминай, только не волнуйся, а то как же ты мне расписку-то дашь?!
– Да, я и как слова пишутся забыл, – заплакал я.
– Да, не волнуйся, я и сам за тебя напишу, ты только имя свое вспомни!
Мы стояли долго, сколько, я даже не помню, и так завороженно и глядели друг на друга, я вытащил из кармана какой-то клочок бумаги, но на нем было написано только одно слово: Бог! – с восклицательным знаком, и я все вертел этот клочок бумаги и думал, откуда он мог у меня взяться.
– Я не помню, – прошептал я, утирая ладонью слезу и возвращаясь обратно в ту же комнату, но уже через красную дверь, на которой было отпечатано перевернутое черное сердце. Вольперт, уже насладившийся Верой и ужасно довольный собой, держал ее у себя на коленях и курил, она тоже курила, обвив рукой его здоровую шею, но глядела каким-то отстраненным взглядом в потолок.
– Можно я тоже?! – спросил я.
– Что тоже?! – удивленно поднял брови профессор, стряхивая пепел между обнаженных ног Веры, на ее темный треугольник.
– Ну, покурю, – улыбнулся я сквозь слезы.
И Вольперт засмеялся, а Вера заплакала, а мне, хоть чуть-чуть, стало хорошо, ибо я впервые почувствовал, что все-таки Вера любит меня, пусть хоть капельку, пусть хоть самую малость. Как будто свежий ветер проник в мои легкие, как будто алое солнце, всходящее на востоке, посетило меня, мои глаза, и я вдруг понял, что где бы я ни был, меня все равно спасет лишь ЛЮБОВЬ, и что только с ней за мной придут и освободят меня…
Хотя бы потому, что я никому не делал вреда, а если и делал, то как все по инерции!
– Кто его выпустил?! – закричал Вольперт на человека в черном плаще, – неужели непонятно, что он быть может опасным!
– Как будто сквозь тяжелый сон раздались чужие голоса, а мне уже было все равно, – мою Веру оттрахали, а Любовь осквернили! И Надежду, суки, убили!…
Я уже не плакал, я стоял тихо и безмолвно, как статуя.
Потом меня втолкнули в пустую комнату, где ничего абсолютно не было, кроме голых стен, и тогда я лег на сырой бетонный пол, глядя вверх на тусклую лампочку, и впервые задумался о том, что сознание мое остановилось и что я могу как будто думать и думать о том, что я могу думать, в то время, как до этого я был вместе со своим нечастным сознанием полностью подчинен
Еще мне показалось, что мой разум перестал зависеть от Вольперта и что реальность и пустота этой комнаты – это одно и то же, и что я больше не намерен здесь находиться, а все равно нахожусь, будто в каменном мешке с одною дверью в Никуда, т. е. в Пустоту Вольперта…
Неожиданно дверь открылась, и я увидел Веру. Она была в черном плаще и курила сигарету с золотым мундштуком. На лице ее едва обозначилась грустная улыбка, обозначавшая не что иное как ее же собственный грех.
Ты, наверное, думаешь, что я болен? – спросил я тихо, боясь до нее дотронуться.
– Это теперь не имеет значения, – прошептала она.
– А что тогда имеет? – заволновался.
– Ничего не имеет, – шепнула она уже мне на ухо и заплакала, и обняла меня.
– И что, меня нельзя никак вылечить?!
– Вольперт сказал, что нет!
– А если он все врет, и если он просто присвоил себе все мое: и мое место, и мою свободу?! Тогда что?!
– Опять ты про свободу, – Вера вздрогнула и отшатнулась от меня, – неужели ты помешался на ней, как все?!
– Прости, я не хотел, – попытался обнять ее, но она вырвалась и убежала от меня, и дверь за ней громко захлопнулась.
Тогда я достал шнурки из ботинок и попытался сделать из них для себя петлю, но моя попытка была такой жалкой, что кто-то громко засмеялся за дверью, и я с ненавистью заметил в двери крошечный глазок.
– Ненавижу! – закричал я в глазок и плюнул, и опять упал на бетонный пол, уже не пытаясь сдержать потоки бессильных превозмочь этот безумный мир слез.
– К черту этот мир! Как сон в бреду!
– Ужасно, но она хотела трахаться каждый божий день, – услышал я сзади чей-то глухой шепот.
Я привстал и оглянулся, и увидел сидящего рядом со мной на четвереньках Сан Саныча.
– Если вы сюда не вошли, то как тогда сюда попали?! – спросил я его.
– Тс-с! Молчите! – Сан Саныч прижал указательный палец к губам, как совсем недавно это делал Вольперт.
– Я знаю, как проходить сквозь стены, – шепнул мне в левое ухо Сан Саныч.
– И как?! – шепнул я в ответ.
– Очень просто, – Сан Саныч схватил меня за руку и потянул за собою, и мы со всего маха ударились больно об стену.
– Ах! Черт! Не получилось! – Сан Саныч всхлипывал, как малое дитя.
– Наверное, и Вас Вольперт обвел вокруг пальца?! – усмехнулся я, потирая ушибленное плечо.
– Вот блядское отродье! Всех вокруг пальца обвел, – негромко заругался Сан Саныч, и я вдруг вспомнил, что почти так же он ругался со мною в темноте, и поэтому сразу же отвернулся от него, как от явившегося в душу наважденья.
Я закрыл глаза и заткнул пальцами ушные отверстия. Галлюцинация не может говорить, – подумал я и отключился.