Двоеженец
Шрифт:
Вот раньше-то, в наши годы действительно была хоть какая-то, но мораль, а нынче почти все страдают от вседозволенности и безвластия в этой спятившей давно с ума стране! Низкие духом, но богатые телом да еще деньгами евреи уже совсем опутали нашу бедную страну своими невидимыми сетями, своим продажным чужеродным сексом!
А что делать нам, бедным, сирым, слабым?! Только посылать свои жалобы наверх и страдать от собственной трусости и слабости?! И от трусости никчемных властей, таких же чужих и продажных?!
Ради всего Святого, умоляю избавить меня от соседства с этим евреем и просто двоеженцем,
Тогда уже он успеет жениться на множестве женщин нашего опозоренного и без того государства, вот коварство-то, и тогда уже всем нам хана! И тогда уже все мои дорогие прокуроры и благодетели, не удивляйтесь, что и ваши дочки, а может, и жены клюнут на эту его сексуализацию полигамного сионизма, что будет окончательной карой для всех дорогих россиян!»
Дальше я читать уже не мог, я одновременно смеялся и плакал. Мне было смешно и грустно, и я очень жалел этого несчастного одинокого и сумасшедшего пенсионера, который почти год следил за моей семьей, а еще полгода сходил с ума и писал эти бессмысленные писульки, которые потом аккуратно распечатывал и прочитывал в своих корыстных целях Эпименид.
Эпименид пришел только ближе к ночи, мы уже заблаговременно увели нашего Асмодея в сад, за дом, чтобы он не напугал его, хотя этого человека вряд ли что могло напугать, настолько жадность и коварство надежно упрочились в нем, что даже вид его омерзительно хохочущей рожи вызывал во мне тотчас же рвотный рефлекс!
Матильда с Марией провели его в мой кабинет, и все втроем мы с ненавистью и презрением глядели на него, как, впрочем, и он на нас.
– Ну, где деньги, – улыбнулся он, и я ему тут же без слов отдал пакет с деньгами, которые он стал вслух пересчитывать и при этом слюнявить по своей профессиональной привычке палец.
«Подлец, – подумал я тогда, – ну, что с ним поделаешь, ну, есть такие подлецы, и живут они среди нас припеваючи, и пользуются только шантажом, ибо ничего другого в их мозгах не возникает».
Он ушел очень быстро трясучей походкой, по его лицу было видно, как ему трудно поверить в свое подлое счастье и как он нас всех боится. После его ухода у нас у всех осталось тяжелое чувство, что это еще не конец.
Три дня прошли в напряженном ожидании, даже наши дети, почувствовав это, загрустили, да и мы как-то мало с ними разговаривали и уж тем более не играли. Ровно через три дня он опять пришел с новой папкой, в которой были другие письма Финкельсона с нашими фотографиями.
На этот раз он вел себя более нагло. Куда девались все его манеры! Говорил он с нами так развязано, как будто имел дело с какими-то грязными развратниками, и хотя вслух он этого не произносил, но по его глазам и скверной ухмылке можно было прочитать все его мысли. Потребовал он с нас уже в два раза больше.
Теперь весь разговор происходил в присутствии Марии и Матильды, и я еле сдержался, чтобы снова не ударить его.
Мои жены, заметив, как играют скулы на моем лице, поспешили обнять меня с двух сторон, и уже с ним разговаривала одна Матильда, я говорить с этим мерзавцем не мог, у меня
Дело, конечно, было не в деньгах, а в том позоре, который ты испытываешь, общаясь с этим грязным цуциком 18 .
18
Цуцик – щенок (укр.) ругательное.
Матильда отдала ему деньги сразу, хотя Мария попыталась воспротивиться, и я впервые за все время испытал настоящую тревогу за нас, даже мои милые жены уже в панике ссорились между собой.
По глазам Марии было также легко прочесть ее желание убийства, я и сам хотел его убить, но мораль, та самая мораль, которую я впитал с детства от родителей, связывала меня по рукам. Пусть когда-то я и замочил Инопланетянина, но тогда я имел дело с маньяком-убийцей, в этом же случае перед нами был просто мелкий, хотя и наглый, мошенник.
Однако пока я все это обдумывал и переживал, он уже ушел, дети заблаговременно были отправлены на прогулку в сад и ничего не слышали.
Может, именно это, а еще тот позор, который по-своему пережили Мария с Матильдой вместе с унижением, вдруг заставили их так неожиданно вцепиться друг в друга. С какими-то безумными криками и рыданием они стали срывать все зло друг на друге вместо того, чтобы объединиться между собой против этого жалкого и тщедушного врага, который застал нас врасплох и воспользовался этим.
– Стойте! – крикнул я им и стал их разнимать. Для меня это было очень тяжелой работой, ибо они вцепились друг в друга, как клещи, и когда я тащил на себя одну из них, то делал больно другой, слишком огромная любовь была между нами. Но как легко она превращалась в пугающую ненависть из-за какого-то…
Нет, себя главное вовремя остановить, и я остановил и себя, и Матильду с Марией, которые потом, плача и целуя друг друга, с жалостью стали обмазывать зеленкой, и меня в том числе, пострадавшего от их великолепных ногтей! Теперь наше напряженное ожидание растянулось на две недели. Мы почти уже стали приходить в себя и забывать случившееся, как опять поздно вечером, оглушенный лаем нашего Асмодея, на пороге возник наглый и все так же беспечно улыбающийся Эпименид. Как мы успели заметить, он подъехал к нашему дому на джипе, одетый в черный кожаный костюм и с оранжевыми тоненькими очками, даже волосы его были перекрашены в какой-то странный фиолетовый цвет, словно он уже успел поменять за это время свой пол.
– Ну, что, уже позабывать стали? – тихо усмехнулся он, все же помня о том, что наши дети уже спят.
Я пригласил его пройти в кабинет. Матильда с Марией уже спускались по лестнице со второго этажа, где находилась детская спальня. Их взгляды поблескивали страшным огнем, а лица были искривлены своей злобой.
– Да, ладно, что уж вы так, – еще раз усмехнулся он и спокойно, правда, слегка поигрывая связкой ключей от своего нового джипа, уселся в кресло напротив меня. Матильда и Мария встали сзади него, держа руки за спинами, отчего мое сердце отчаянно колотилось, хотя мы уже не раз и не два обыгрывали всю эту сцену.