Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания
Шрифт:
Молодая великая княгиня в весьма короткое врем вполне овладела умом великого князя, что одинаково не понравилось как императрице, так и народу; первой, потому что она ей показалась интриганкой, а второму, потому что она им видимо пренебрегала. Никто тогда не предвидел, что ее карьера скоро кончится, так как никто не знал, что ее мать скрыла то обстоятельство, которое препятствовало ей дать престолу наследника. Мне впоследствии, в Германии, сообщили об этом следующее: принцесса родилась с неестественным наростом хвостца, который увеличивался с ростом и становился весьма тревожным. По этому поводу были спрошены первые хирурги Европы, но безуспешно. Наконец, явился какой-то шарлатан из Брауншвейга, осмотрел ребенка и обещал удалить этот нарост. Он велел изготовить род сиденья из железа и посадил туда бедную крошку с такою силою, что хвостец переломился и провалился во внутрь тела. Девочка чуть не умерла от этой ужасной операции, но хотя ее тогда вылечили, она должна была умереть с выходом замуж; действительно при первых же родах ребенок был остановлен внутренним препятствием, о котором никто не знал и которое нельзя было устранить. Великая княгиня выказала в последние минуты необычайный героизм, требуя, чтобы ею пожертвовали ради ребенка. Это был сын, но жертва матери не могла его спасти. Это происшествие описывалось различно, но то, что я рассказываю — истина [163] . Г. де Николаи, секретарь этой принцессы, и ля-Фермьер, ее чтец, были моими друзьями и присутствовали при всем этом. Я все эти подробности и то, что будет сказано дальше, знаю от них.
163
См. подробности в «Зап.
Горе великого князя не знало границ. Он отказывался от всякого содействия и совета, и императрица была очень озабочена; тогда принц Генрих Прусский, находившийся как раз в С.-Петербурге, просил ее предоставить ему избрание средства, чтобы вернуть великому князю спокойствие, от которого, казалось, зависела его жизнь. Императрица колебалась и хотела сначала знать, какими средствами принц воспользуется, но он не хотел ей этого сказать, зная, что она воспротивится его плану. Опасность, между тем, все увеличивалась и Екатерина, наконец, уступила принцу, полагаясь на его мудрость. Тогда, в течение суток, была разыграна самая гнусная интрига, которую когда-либо затевали против памяти усопшей, интрига, которую никто не осмелился бы защитить разумными доводами. Принц Генрих насильно ворвался к упорно уединявшемуся великому князю и сказал ему, что, рискуя прослыть за невежу, он должен открыть ему тайну, а именно, что он убивается ради женщины, совершенно не достойной нежной памяти и сожалений. После этого первого удара, принц выждал, пока оскорбленный в своей чести великий князь не потребовал от него объяснений; тогда он стал ему напоминать разные случайные обстоятельства, подкрепляя их письмами, которые были заранее заготовлены на основании мнимых признаний, сделанных будто бы покойной на исповеди ее духовнику Платону; последнего заставили подтвердить эту ложь, ввиду блага, ожидаемого от нее, и указать виновника в лице ближайшего фаворита несчастного супруга — графа Андрея Разумовского, внешность и смелость коего придавали некоторую правдоподобность приписанной ему роли. Когда все было готово, чтобы нанести великому князю последний удар, принесли ларчик, наполненный мнимыми письмами, и призвали Платона, впоследствии знаменитого московского митрополита, привыкшего еще раньше к разным интригам, который должен был открыть тайну принятой им от умирающей исповеди. Эта чудовищная интрига имела полный успех. Великий князь добровольно вернулся к жизни и согласился через несколько месяцев поехать в Берлин, чтобы встретиться там с виртембергской принцессой, избранной для того, чтобы его окончательно утешить. Но граф Разумовский за всю свою остальную жизнь не мог добиться разрешения предстать перед великим князем. Дерзость этой интриги делала ее всегда в моих глаза мало вероятной, но подробности переданные мне гг. де Николаи и ля-Фермьером о внутренней жизни великокняжеского двора, в течение трех лет, пока продолжался этот брак (1773–1776), убедили меня в том, что эта мысль сама собою должна была прийти в голову принцу Генриху и что, желая предохранить великого князя от гибели, он не мог отыскать ничего лучшего [164] .
164
Предпочтение, даваемое графом Федором этому объяснению внезапной немилости графа Андрея Разумовского, следует, вероятно, приписать не столько его любви к истине, сколько его ненависти к принцу Генриху Прусскому. «Никогда я не встречал человека более посредственного, пользующегося некоторою репутациею, ни более смешного, при больших протекциях, — говорит граф Федор в одной статье, посвященной специально принцу Генриху; — это был маленький человечек, очень худой и плохо сложенный, расхаживающий на очень высоких каблуках. У него — безобразное лицо с огромными глазами, как у плотвы, из коих один косится на бок, с большим сердцеобразным париком на голове, украшенным буклями в голубиное крыло. Его фрачный костюм пестрел розовыми, лиловыми и желтыми цветами. Жеманные манеры, напоминающие скорее старую кокетку, чем пожилого мужчину, и хриплый голос, который он старается смягчить развязными манерами, — вот этот человек, на которого вам указывают, приговаривая: «Это великий человек».
Павел, будучи в то время еще очень молод, в семейной жизни, у себя дома, проявлял высшую степень фамильярности и товарищеских отношений. Граф Разумовский входил к нему утром, когда он еще был в спальне с великой княгиней, которая очень смеялась над его возней с фаворитом, при чем оба иногда, во время свалки, валялись на кровати. Так как уединенная жизнь Его Императорского Высочества давала повод ко многим вольностям, которыми фатоватый Разумовский потом хвастался перед Двором, то принцу Генриху стоило только приписать преступные намерения тому, что в публике уже давно служило предметом критики.
Великий князь, для которого семейная жизнь представляла так много прелести, в скором времени забыл, в объятиях свежей и рослой принцессы, ту, которую он сначала считал возможным пережить, и потомство, вышедшее из этого нового брака, в достаточной степени доказало, что он был устроен весьма мудро. Его вторая жена далеко не обладала умом первой, но у нее были все те качества, которых не доставало первой: беспредельное восхищение перед императрицей, большое пристрастие к представительству и к придворной жизни и чрезвычайное благоволение к нации, языку которой она поспешила выучиться и религию которой она приняла с искренним умилением и верою в нее. Как известно, русские великие князья могут жениться только на принцессах, принявших православие. Герцогиня Виртембергская, женщина очень тщеславная, предназначив своих дочерей к занятию первых европейских тронов, придумала, чтобы избавить их впоследствии от упрека в отступничестве, ограничить их религиозное воспитание первоначальными элементами христианской веры и решать вопрос об их вероисповедании лишь в момент их замужества [165] . Таким образом, виртембергская принцесса, сделавшаяся супругой великого князя Павла Петровича, перед тем была предназначена дармштадскому принцу и должна была принять лютеранство, но тотчас же перешла в православие, как только принц Генрих Прусский, ее родственник, предложил ее русскому Двору; а ее сестра, принцесса Елисавета, была помещена в католический монастырь в Вене, когда император Иосиф II назначил ее для своего племянника, впоследствии императора Франца.
165
Русские историки любят подчеркивать легкость, с которою немецкие принцессы отступали от своей религии каждый раз, когда им приходилось выходить замуж за наследника русского престола. По этому поводу интересно прочесть приведенный Бильбасовым документ о принятии православия принцессой Ангальт-Цербтской, а также письмо Екатерины II графу Румянцеву от 17 августа 1792 г., приведенного генералом Шильдером (История Императора Александра I, стр. 231, прим. 120): «Вопрос о вере не составлял затруднений, не более чем все остальное, речь идет о принцессе Луизе Баденской, невесте великого князя Александра, впоследствии императора Александра I). Нашелся учитель богословия, который доказал Баденскому принцу преимущество православной веры, и успех получился такой, что можно было ожидать момента, когда сам принц пожелает перейти в эту веру.
Не следует, однако, приписывать великой княгине всю заслугу ее прекрасного поведения, так хорошо приспособленного к новым обстоятельствам, в которых она очутилась. Переход от маленького двора в Монбельяре к большому Петербургскому Двору требовал много наблюдательности, а так как ее мать знала ее слабость, по этой части, она назначила ей в подруги и советчицы некую г-жу Шиллинг, вышедшую впоследствии за лифляндца, генерала Бенкендорфа [166] . Эта особа, под весьма скромною внешностью, сумела в короткое время так завладеть умом великого князя, что при его дворе ничего не делалось без ее совета. В виду этого сочли нужным установить за ней секретное наблюдение; но из донесений, которые императрица получала о ней, она скоро прониклась искренним уважением к г-же Бенкендорф. Не решаясь высказать это слишком открыто, чтобы не рассердить великого князя и не обеспокоить его фаворитов, Екатерина, однако, не упускала ни одного случая, чтобы доказать ей свое благоволение; так, например, однажды, когда г-жа Бенкендорф
166
Его сын, граф Александр Христофорович Бенкендорф, впоследствии был грозным шефом жандармов.
Я никогда не мог выяснить, что именно заставило Екатерину отправить великого князя в путешествие. Последствия в достаточной степени доказали неосновательность мотивов, которые ей тогда приписывали, между прочим — будто она хотела от него отделаться. Сам великий князь позволил себе распространить эти некрасивые слухи и придать им правдоподобность своими нескромными разговорами и странными сценами. Так например, во Флоренции, обедая в тесном семейном кругу и без соблюдения этикета у великого герцога Леопольда. Он вдруг вскочил из-за стола и, сунув все свои пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту, стал кричать, что его отравили. Великогерцогская семья, крайне обиженная в своей мещанской простоте, все же старалась всеми средствами его успокоить; но потому ли, что Павел действительно воображал, что он находится в опасности, или же потому, что он притворялся, — его удалось успокоить лишь с большим трудом. В Неаполе, когда однажды зашла речь о правительстве, королева сочла нужным сказать, что не следует говорить о законах в присутствии принца, привыкшего к самому совершенному законодательству, которое существует на свете. На это великий князь воскликнул: «Законы в России! Законы в такой стране, где та, кто царствует, может удержаться на троне только в силу того, что она законы топчет ногами!» Все ужаснулись — как мне впоследствии передавала сама королева — и постарались скорее переменить разговор.
Когда он хотел, великий князь умел впрочем быть очень любезным, и во Франции это с ним часто случалось. Передают много остроумных изречений, принадлежащих ему. Я приведу одно из них, характеризующее сразу двух лиц: в Трианоне герцог, впоследствии маршал, де Коаньи, весьма модная в то время личность, стоя облокотившись на камин, спросил великого князя, не меняя своего положения, как он находит французов: «Они очень милы, — ответил Павел, — хотя немного фамильярны». Несмотря на то, что он лицом был очень некрасив, над чем он сам посмеивался, он так хорошо умел себя держать, что отнюдь не казался простым и был настолько сдержан, что как будто ничему не удивлялся. Однажды в его честь устроили бал в большой галерее в Версале, где уже много лет не давались празднества, и король рассчитывал, что произведет этим большое впечатление на великого князя. Когда граф дю Нор [167] вошел, он раскланялся и стал, как всегда, разговаривать с придворными: «Посмотрите-ка на моего дикаря, — сказал Людовик XVI, потеряв терпение, графу де Бретёль, — ничему он не удивляется». — «Это потому, — ответил министр, — что он каждое воскресенье видит то же самое у своей матери». Бретёль, который потом был послом в России, мне сам рассказал этот эпизод и он говорил правду. Если же, как я думаю, цель преследуемая Екатериной, когда она своего наследника отправила путешествовать, была просветительная, то она в ней ошиблась, ибо он вернулся таким же, каким уехал; в ее присутствии, он по-прежнему был неловкий царедворец, а за ее спиной неудачно выражал свое недовольство. И действительно, никто из тех, кто наблюдал за ним в Европе, не удивился его поведению, после того, как он взошел на престол.
167
Псевдоним, под которым великий князь Павел Петрович путешествовал по Европе. (Прим. перев.)
В числе фаворитов великого князя самый неважный, но самый смелый был Вадковский [168] , который, как все дураки, хотел ловить рыбу в мутной воде. Г-жа Нелидова, обладавшая умом, недостававшим у Вадковского, не довольствуясь своим положением на втором месте после немки, подстрекала его к осуществлению задуманного им проекта — смешать карты. Не было ничего легче — для этого надо было только сказать великому князю, что в глазах всего света им управляет великая княгиня, т. е. другими словами, г-жа Бенкендорф. Как только это слово было произнесено, все здание рушилось; великая княгиня вообразила себе, что можно остановить разруху высокомерием; безумие дошло до того, что ее уговорили дать почувствовать мужу, что она, как виртембергская принцесса, сделала ему слишком большую честь, прибыв с конца света, чтобы выйти за него замуж, тогда как его происхождение не дало бы ему даже права на прием в любой дворянский институт. Эти подробности я слышал от самого великого князя. Ему посоветовали подзадорить великую княгиню, притворяясь, что он ухаживает за Нелидовой, которая была уже не молода [169] и настолько некрасива, что не могла представлять опасности для законных прав.
168
В письме, написанном Иосифом II, императором Австрийским, его брату Леопольду Тосканскому, великому герцогу, он дает подробное описание графа и графини дю Нор и их свиты, и между прочим отзывается о Вадковском, как о незначительной личности, «Г. Вадковский очень красивый молодой человек» (см. Joseph II und Leopold von Toscane. Ihr Briefwechsel von 1781–1790, издание Арнета стр. 332–339).
169
Екатерина Нелидова родилась в 1756 г.
Это был удобный момент отступить с почетом и выказать снисхождение, но, вместо того, стали кричать о прелюбодействе, о необходимости прогнать эту фрейлину и, наконец, довели жалобы до императрицы, что только усугубило беду. Граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин [170] , Николаи, адмирал Сергей Иванович Плещеев [171] , которого старые отношения, со времени путешествия великого князя под псевдонимом графа дю Нора, привязывали к нему, и еще несколько благоразумных людей, приходивших в силу своей службы поочередно в соприкосновение с великим князем, старались успокоить умы, но было уже поздно. Великий князь подпал под власть Нелидовой, которая, несмотря на невинность их отношений, стала держать себя публично, как фаворитка. Наконец, в один осенний вечер, когда мы все находились в Гатчине, бомба лопнула: г-же Бенкендорф было велено удалиться, а меня с графом Мусиным-Пушкиным послали к великой княгине, которая, погруженная в печаль, приняла нас лишь после особого приказания сыграть с нами, как всегда, партию. Мы не успели сесть за карточный стол в кабинете, расположенном в башне, думая, конечно, все трое меньше всего о картах, — как увидели в стеклянную дверь великого князя и г-жу Нелидову, устроившихся рядом и весело хохотавших. Это мучение продолжалось до самого ужина, от которого бедная принцесса наотрез отказалась. Несколько дней спустя Ля Фермьер был уволен и великая княгиня осталась одинокой в своих апартаментах; вместе с тем положение при Дворе было поколеблено.
170
Произведенный впоследствии Павлом I в генерал-фельдмаршалы.
171
1751–1802 гг.
Великий князь сам удивился своей храбрости, а так как его фавориты ему рукоплескали, а императрица не нашла нужным высказать ему свое неодобрение по поводу его внезапного и преждевременного проявления власти и необдуманности наложенных им наказаний — в чем она впоследствии горько раскаялась — то он придумал окружить себя специальной полицией, от которой долгое время пришлось страдать всем придворным. Впоследствии будет сказано, каким образом мне пришлось быть камнем преткновения в этих зачатках тирании. Нельзя себе представить, каким крайностям великий князь предавался в отношении придворных чинов, являвшихся через каждые четыре дня на дежурство при его особе. Привычные к деликатному обращению со стороны Ее Величества, они от великого князя должны были выносить или тягостные милости, или же слышать оскорбления, которые они не могли перенести. Я приведу лишь несколько примеров, не потому, что они заслуживают особого упоминания, а потому что они придают жизненность моему рассказу.