Дворец и лачуга
Шрифт:
— Добрый! Благородный!.. Бесценный дядюшка!.. — с увлечением восклицал художник. — Ты выручил человека из страшной беды!..
— Ах, ты все еще об этом займе?.. Что ж ты хочешь, я должен был ему помочь, во-первых, потому, что ты этого хотел, во-вторых, этот юноша до сих пор не влезал в долги.
— Откуда ты это знаешь, дядюшка?
— О, я знаю очень многое!..
— Ладно, оставим это!.. Как бы то ни было, а ты самый благородный человек на земле.
— Прибавь только: за то, что даешь взаймы моим протеже
— И за это, и за множество других вещей… А кто помог Владиславу стать инженером? Разве не ты, дядюшка?
Финансист сразу стал серьезным.
— Владислав — сын женщины, которая три года тебя воспитывала. Об этом не следует забывать.
— Ты… Тебя… Тебе… Ради тебя… Ах, дядюшка, мне прямо-таки надоели эти склонения, перейдем лучше к чему-нибудь другому! — воскликнул Вольский.
— Слушаю, — сказал дядя.
— Так вот, дело такого рода. Я предложил в одном обществе проект об основании ссудной кассы…
— Что это значит? — спросил финансист, садясь на железную кровать.
— Это значит, что я буду нуждаться в твоих, дядюшка, советах и деньгах, а прежде всего это значит, что пора бы наконец наложить узду на ростовщичество, сосущее кровь из наших неимущих классов…
Гвоздицкий иронически улыбался.
— Что касается денег, я их дам, — сказал дядюшка, — о советах подумаю, но оставьте вы в покое это несчастное ростовщичество!..
— Ты, дядюшка, защищаешь ростовщиков?
— Ростовщиков?.. Нет! Я защищаю лишь свободную конкуренцию и свободу торговли, пусть даже торговли деньгами, — холодно отвечал финансист.
— Дорогой дядюшка! — воскликнул Густав. — Я не экономист и не умею пользоваться аргументами, но, как человек, я чувствую, что ростовщичество — ужасная подлость.
Гвоздицкий пожал плечами. Наступило молчание, во время которого молодой энтузиаст быстро ходил взад и вперед по комнате, а его хладнокровный дядюшка грыз ногти.
— Скажи мне, дорогой мой, а как бы ты поступил, если бы я, например, был ростовщиком?.. Неужели тоже назвал бы меня подлым?..
— Ты, мой дорогой дядюшка, ростовщиком? Ты!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся Вольский.
— Нет, давай говорить всерьез. Как же ты поступил бы? — спрашивал финансист, глядя в землю.
— Милый дядюшка! Ну, к чему приведут споры о том, что невозможно?
— Гм!.. Ну, хотя бы к опровержению незрелых, а между тем весьма решительных суждений.
— К опровержению!.. Незрелых!.. — повторял Вольский. — Ну хорошо, давай говорить!.. Так вот, дядюшка, если бы ты был ростовщиком, я сказал бы тебе так: сперва откажись от своих операций, а потом отдай свое имущество.
— Отдай?.. И кому же это? — спросил финансист.
— Людям, конечно.
— Но каким, смею спросить?.. Ростовщикам, или же тем, кто у них занимает, или, наконец, тем, кто не нуждается в деньгах?
— Ну,
— А если бы я, например, не отдал этих денег? — продолжал допрашивать финансист.
— Ну… я очень просил бы тебя непременно отдать, а если нет, то…
— То?
— То пальнул бы себе в лоб! — ответил Густав решительно.
Желтое лицо финансиста посерело, но он продолжал спрашивать.
— Ну, дорогой мой, допустим, что я отдал бы каким-то там людям мои, понимаешь, мои деньги, ну а ты, что ты бы им дал?
Этот вопрос привел Густава в смущение, но Гвоздицкий, притворяясь, что не заметил этого, продолжал:
— Ты назвал ростовщичество подлостью, так вот, заметь себе, что если бы я оказался ростовщиком, а ты тем, кто ты есть, то все твои знания, все твое светское воспитание, твой талант, известность, твоя нравственность и благородство, — словом, почти вся твоя душа с ее отвращением к ростовщичеству были бы плодом, выросшим на этом удобрении…
Никто бы не заподозрил, глядя сейчас на лицо Вольского, что этот человек мгновение назад смеялся. Каждое слово падало на впечатлительный ум художника, как капля расплавленного свинца.
— Да! — шепнул Густав. — Если бы ты, дядюшка, был ростовщиком, то я был бы твоим сообщником…
— Не так! — ответил Гвоздицкий. — Если бы ростовщик был преступником, обязанным вознаградить кого-то за свои мнимые преступления, то ты оказался бы сообщником, который ничего не может вернуть!..
— А мой труд?.. — спросил Вольский.
— Твой труд! — грустно ответил финансист. — Твой труд! Хватило ли бы твоего труда хотя бы на содержание нас обоих?
Густав сел на стул и, закрыв лицо руками, сказал:
— Бог указал бы мне, что делать.
Дядюшка потрепал его по плечу.
— Хорошо сказано! Вот и предоставим это богу. Он один может справедливо решать такие загадки, мы же станем пользоваться тем, что имеем. Ну, — прибавил он, — к счастью, ты не поставлен в необходимость терзаться такими вопросами.
— О да, дядюшка! К счастью!.. — восторженно воскликнул Густав, сжимая его руку, и тотчас, переключившись в совершенно другой ход чувств и мыслей, весело спросил:
— И так, дядюшка, сколько же ты мне дашь на основание ссудной кассы, сиречь на подрыв ростовщичества?
— Сперва тысяч десять, пятнадцать, потом посмотрим!
— Ура! — воскликнул Вольский, неведомо в который раз бросаясь на шею доброму дядюшке.
Глава двенадцатая,
из которой видно, что в кругу очень знаменитых людей труднее всею сохранять мир
— Янек! Янек!.. Ты, висельник этакий! — кричала рассерженная кухарка Пёлуновича. — Сколько раз тебе говорить, чтобы сходил за углем в подвал, а?