Дворец пустоты
Шрифт:
— Можно? — услышал я голос нерастопимой купины и лесного мха. Я открыл глаза и не мог сдержать улыбку: в ногах моей кровати стояла графиня Казаала. Не дожидаясь ответа, она откинула шкуры и легла подле меня.
— Муж отправился на медведя, — сообщила она.
*
Графиня знала множество прелестных секретов.
Когда с секретами было покончено, мы стали пить аквавит, и я прочел ей стихотворение Луи Верне:
Ночью все волки розовы
Они тайны хранят огневые.
Днем солнце огнедышит грозное
И волки опять голубые.
—
Она протянула мне огромный зонт из натурального монгольского шелка с прожектором на куполе. Мы стали смотреть, как в лучах прожектора бесшумно падают с неба снежинки. Деловито и бесхитростно они нагромождали свои белые невесомые конструкции. Все происходило очень просто, без напыщенности, без экзальтации, не оставляя ни малейшего сомнения в бессмысленности всего происходящего, — так, точно никогда не случится оттепели и все эти чертоги никогда не растают.
И турецкий ковер, и медвежьи шкуры — все пропало под белым покровом. Даже воздух стал белым. Даже сама тишина. Графиня прильнула ко мне, а снежные хлопья все сыпались и сыпались. От этого непрекращающегося скольжения сверху вниз у меня голова пошла кругом. И уже казалось, что снежные хлопья висят в воздухе, а мы вместе с кроватью взмываем в небо.
— Летим, — шептала графиня.
*
Вот так и случилось, что у финнов в Тамаландии я летал по небу. Правда, до золотых ворот мы не долетели, потому что неожиданно госпожа Казаала сказала:
— Нам пора. Согласно обычаю, мы должны быть дома до возвращения мужа с медвежьей охоты.
ЧИРИПИШ[6]
Находясь в Софии, я дожидался результата моих переговоров с министерством экономики. Чтобы развеять скуку, я свел знакомство с Гектором Маршалом, профессором-этнологом одного немецкого университета. Это был довольно своеобразный ученый, предпочитавший живые контакты с современниками копанию в первоисточниках. «Не люблю я аборигенов, — говорил он, — зато люблю просто жителей».
Душа Гектора напоминала журчащий фонтан, и его гомеровское имя совсем ему не подходило.
Я сопровождал его в этнографический музей Софии, где он разыскивал документы, связанные с остатками дионисийского культа. Гектор показал мне любопытные фотографии: фигуры, закутанные в козлиные шкуры и увешанные бубенчиками, со свирепой маской на лице, приплясывая, входят в деревню. Это был праздник весны, который в горах Родопи, на границе с Грецией, отмечают с началом таянья снега. В софийском музее была довольно большая коллекция дионисийских масок, представлявших собой огромные страшные личины. На старых масках Гектор показал мне своего рода ex-voto, благодарственные изображения Девы Марии, святого Кирилла или героев-гайдуков, сражавшихся против турок. На современных же масках красовались фотографии Маркса, Ленина, Сталина и Димитрова.
— Это самый верный знак превращения человека в героя, — заметил Гектор. — Я называю их ex-voto, хотя на самом деле это другое. Настоящие ex-voto — своего рода приношения. А эти портреты
Я не мог удержаться от смеха.
— В сущности, это каннибализм, — продолжал Гектор. — Людоеды съедают половой член своего врага, чтобы мощь побежденного перешла к победителю.
*
Вечером в отеле, за бутылкой сливянки, мы продолжали нашу беседу.
— Существуют две разновидности героев, — заметил мой собеседник. — Герои мира живых — такие, например, как Геракл или Ленин, — и герои загробного мира. Последних мало, но они действительно великие. А самый великий из всех — Орфей, указывающий нам путь в темноте. Он устроил для нас что-то вроде репетиции того, что мы называем уходом. А потом вернулся рассказать. Это я точно знаю — один раз я уже умирал.
Я поглядел на него с любопытством. Он продолжал:
— Герои, бывает, говорят с нами во сне. А сны — это те же генеральные репетиции, их главная функция — нас подготовить. Однажды ночью мне приснилось, что я где-то на берегу Северного моря и гуляю по пляжу, по песку. Тут вдруг корабль. Огромный! Корпус вздымается, точно железная туча, трубы и мачты переплетаются где-то в поднебесье. Еще выше, над ними, реют флаги, торчат радары, нацеленные в пустоту. И вот этот корабль, вместо того чтобы плыть по воде, врезается в берег, разбрасывая вокруг песчаные валы. С кормы мне кто-то машет. Смотрю — а это мой шурин, который погиб на войне лет десять назад. И пальцем указывает мне на шлюпку, что приторочена к корме. Тут я понимаю, что он показывает мне потайной вход — вход в другой мир. Надо только прыгнуть в шлюпку — и уплывешь за горизонт. В сущности, мой шурин выступал в роли Орфея. А корабль — это смерть.
Смерть, конечно, вовсе не корабль… — продолжал Гектор, — и мой сон — не символ, я прекрасно это понимаю… И все же, в определенном смысле, я знаю теперь, как это произойдет.
Да, забыл сказать: этот сон приснился мне, когда я отдыхал на море, в Остенде. Я проснулся и никак не мог прийти в себя. Окно я оставил открытым. Был отлив, издалека доносился шум волн. Они всё повторяли и повторяли одно и то же — то, что твердят много миллионов лет подряд. Сон как будто подсказывал мне разгадку, казалось, я вот-вот пойму их язык. Волны произносят только два слова: первое слово набегает на берег и спешит к вам. Второе стремится обратно, унося то, что сказало первое… Да только напрасно я вслушивался — так ничего и не услышал, кроме невнятного бормотания.
А некоторое время спустя, — сказал Гектор, — у меня случился инфаркт. Боль накатила, как волна. Она была волной, а я — целым морем.
*
На следующий день Гектор повез меня в Чирипиш, местечко в ста километрах к северу от Софии. Старенький «пежо», приписанный к министерству культуры, приехал за нами в отель «Балканы». В те времена (это был 1954 год) в Болгарии было мало машин. В основном старые колымаги, брошенные немцами.
— Ну, готовьтесь! — предупредил Гектор. — Это будет незабываемое путешествие!