Дворец пустоты

Виллемс Поль

*

Утром она ушла — к Луи, своему любовнику. Луи, человек мягкий, был потрясен видом покрытого синяками и ссадинами тела возлюбленной. Несколько часов подряд он целовал и лечил ее раны. А она все плакала… Сначала это были слезы ярости, но вскоре они сменились слезами томной неги.

Наступили сладостные дни.

*

Виктор ничего не сделал, чтобы вернуть Мишлин. Он не запил, потому что не переносил спиртного, зато целиком ушел в работу. Вечером, возвращаясь из конторы, он снова усаживался за чертежный станок и рисовал проекты «дворца пустоты». На головокружительной высоте были перекинуты воздушные мостки, тысячи легчайших стальных лестниц, упирающихся в небо, расчерчивали пространство листа, образуя гигантские, наполненные воздухом залы. Собственно говоря, дворец в целом представлял собой пустоту, дыру, окруженную переплетением линий, бездну, уходящую в небо.

Когда

проект был закончен, Виктор принялся за чертеж склепа. Пустые погребальные камеры примыкали одна к другой, но были замкнуты и никак между собой не сообщались. По размеру и взаимному расположению они повторяли пропорции человеческого тела. Только не было камеры, соответствующей голове. Сама голова, представленная в виде расщепленного бронзового шара, покоилась в центральной камере, где должен находиться живот.

Виктор закончил склеп и принялся за проект дома терпимости. Номера, гостиные, коридоры были разделены стеклянными стенами, заполненными водой. Полы были устланы широкими мягкими матрасами. В воде, колышемой легким течением, плавали предметы и картинки. От эротической символики Виктор отказался. Чернильницы, шкафчики, тюбики с краской, бидоны с молоком медленно перемещались в толще воды, опрокидывались и выливали наружу свое содержимое, которое растекалось широким облаком, напоминающим черную сперму. В проекте присутствовали также величественные человеческие изображения, они плавали подобно утопленникам. Их Виктор вырисовывал с особой тщательностью. Это были персонажи, увиденные им когда-то в детских книжках. Они навсегда застыли в той позе, в которой их зафиксировала память. Один, например, входил в церковь, другой шагал по пустынной улице, женщина опиралась на перила балкона, а две маленькие девочки в коротких платьицах танцевали перед носом у собаки. Были там существа неведомой породы, полубоги, полузвери, которым Виктор дал имена. Кроме прочих, имелись златовласые Миллозы, Малипорты с зелеными глазами и еще огромные Базилуфы, глотатели ветра. Виктор нарисовал несколько десятков картинок, которые явились из прошлого с такой готовностью, точно рады были плавать в доме терпимости, чтобы их там насиловали и заливали чернилами.

*

Все это время Мишлин переживала медовые недели. От ее ран не осталось и следа, но, чтобы вновь испытать сладостные ощущения первого вечера, она обклеивала себя пластырем и, когда Луи возвращался с работы, просила его медленно отдирать пластырь от тела и смазывать эти места мазью. Только плакать у нее больше не получалось. Но все равно эти процедуры были столь сладостно-томительными, что она не могла удержаться и скрежетала зубами. Однажды она вырвала склянку с мазью из рук Луи и укусила его до крови. Тот, ничего не понимая, раскрыл рот и посмотрел на нее своими большими, влажными от нежности глазами.

— Прости, — сказал он на всякий случай.

Не проронив ни слова, она оделась и побежала к Виктору.

*

Виктор очень переменился за последние два месяца, сильно похудел. Все лицо его покрылось морщинами — так бывает у людей, которые давно не разговаривали. Морщины собирались вокруг глаз и сходились к наполненным синевой орбитам.

Увидев Мишлин, он понял, что победил. Трудясь ночь за ночью, он сделал огромную работу, и стены его квартиры были теперь увешаны чертежами и картинками. Это было похоже на колдовство: Мишлин вместе с ним вошла во Дворец Пустоты. Теперь он завлечет ее в дом терпимости, возьмет ее силой, а потом засунет в склеп — и, мертвая, она будет принадлежать ему безраздельно.

Мишлин почувствовала, что стала добычей. Она тихо подошла к Виктору и, ничего не говоря, прижалась головой к его плечу, заранее принимая боль, без которой не могла уже обходиться.

ХРАМ ТУМАНА

Случилось так, что архитектор В., весьма известный в Бельгии до Первой мировой войны, пресытился бетоном и воспылал ненавистью к граниту. Он заметил, что камень, как его ни обрабатывай, все равно не раскрывает своих возможностей. Камень крайне неподатлив, и единственное его назначение — долговечность. Свою монолитную силу он сосредотачивает внутри себя. И сколько его ни теши, сколько ни двигай — он сопротивляется всей своей инертной массой. Ему чуждо стремление ввысь, к которому его принуждают церковные шпили. Камню ненавистно все, что имеет крылья. Ветер для него — мука. Если его поднимают над землей и делают из него фронтон храма, он всеми способами стремится вниз. В результате колонны заваливаются, а памятники, которые выглядят нерушимыми, медленно уходят в землю, где камень вновь оказывается в объятиях любезной ему тьмы.

И архитектор

В. отказался строить дома из камня. Много лет он посвятил размышлениям, а потом решил воздвигнуть собор из тумана.

Замысел был прост. Стены и колокольня должны быть не из камня, а из тумана, то есть из пара. Но поскольку туман нельзя ни обработать, ни скрепить цементом, осуществить такую задумку на практике было нелегко. Однако архитектор В. знал, что туман струится по токам воздуха точно так же, как вода струится по руслу реки. Он установил мехи, которые снизу вверх нагнетали теплые токи воздуха и задавали форму стен и колонн. Эти токи смыкались на высоте тридцати пяти метров, образуя своды. Пар производился специальным генератором, спрятанным под землей, и струился вверх по проложенному руслу.

Для осуществления своего замысла архитектор выбрал изумительное место: большую поляну в лесу Хаутхёльст. Еще выше, чем своды храма, здесь тянули свои ветви дубы и буки. На этой поляне и был построен диковинный памятник. Он стоял, чуть покачиваясь в неподвижном воздухе. Контуры его были четкими и одновременно зыбкими, потому что пар, струясь по руслу разогретого воздуха, чуть подрагивал под воздействием других воздушных токов. Собор словно дышал.

Перед путником эта необыкновенная громада вырастала внезапно, на извороте лесной тропинки, за старым дубом. Человек в изумлении останавливался, долго созерцал сооружение, не в состоянии понять, что именно его поразило. Потом осознавал, что собор не имеет ни окон, ни дверей. Человек несколько раз обходил вокруг, полагая, что какой-нибудь потайной вход все же имеется.

В конце концов он уходил, разочарованный и раздраженный, потому что чувствовал тайну, проникнуть в которую ему не дано. Но некоторым нравилась такая игра в «Сезам, откройся». Они попадали внутрь храма, пройдя сквозь толщу туманных стен.

Центральный неф был великолепен. Сто пятьдесят четыре колонны из тумана медленно струились вверх и сходились в семи замках свода. Там пар конденсировался в капли, которые одна за другой, с разным ритмом, падали вниз. В точности под ними были помещены изящной работы ирисы, изготовленные Вольфером, мастером по драгоценным металлам. Лепестки этих темно-синих ирисов были сделаны из тончайших листов упругой и звонкой стали, которая на каждый удар капли отвечала долгой мелодичной вибрацией. Эта музыка, которую все, согласно моде того времени, считали лиловой, заменяла колокольный звон, потому что архитектор В. не сумел придумать, как на туманной колокольне подвесить колокола. Но звон ирисов, вместо того чтобы лететь вдаль, как звон колоколов, проникал прямо в уши человека, стоявшего в соборе, и доходил до самых глубин его существа. И тогда у слушающего возникало впечатление, что это позвякивает колокольчик на лошади, запряженной в сани и бредущей куда-то в темноте, которую мы носим внутри себя. Этот звук достигал самых дальних границ нашего внутреннего пространства и затем умирал, постепенно стихая.

Отовсюду — сверху, с боков — к собору тянулись ветви окружавших поляну деревьев. Они пронзали туманные своды, и создавалось впечатление, что собор подвешен на них между небом и землей. Это впечатление усиливалось оттого, что разросшийся кругом плющ, не имея за что зацепиться, стелился по земле плотным ковром и от разлитого вокруг серого сияния казался жемчужно-зеленым.

Хотя лес заслонял поляну от ветра, в ненастные дни собор рассеивался. И только когда буря стихала, уже в сумерках, вновь обретал прежние очертания. В такие моменты в нем было лучше всего молиться — как будто архангел, пролетая над лесом, махнул своими необъятными крыльями и нагнал бурю, а потом, в вечеру, присел отдохнуть неподалеку на вековой дуб.

Отец говорил, что молитва в том соборе была выспренней, потому что не облекалась в слова. Стоишь на ковре из плюща, и музыка ирисов входит в тебя помимо воли, и дух захватывает от немого восторга. И ты теряешь дар речи. Никакой голос не звучит в сознании, даже в самых потаенных его глубинах. Все существо в страстном порыве устремляется к чему-то… вот только к чему? Это не цель, которую можно сформулировать, не осуществление желания, не жажда борьбы, не поиск утешения. Душа стремится к чему-то неведомому. Ко всему сразу. Ни к чему в отдельности. И радость, переполняющая нас в этот миг, тоже не имеет названия. Выходя в такие вечера из сбора и шагая прочь по лесной тропе, человек не может ни с кем говорить. Он даже с собой не в состоянии беседовать, потому что несет в душе блаженную пустоту — как если бы некто, живущий у него внутри, постоянно ведущий с ним беседы и его судящий, вдруг взял да и вышел. Мой отец рассказывал, что понял тогда: ответы на вопросы никогда не даются нам в объяснениях, ответ — в приятии боли и отчаяния.