Двойник китайского императора
Шрифт:
Исповедь – шла ли речь о горящем в ночи балке на Севере, или об Османе-турке, предлагавшем, чтобы его преемником на Форштадте стал Закир, или о чернобурке, что подарил таежный охотник, зная, что невесту спасителя зовут Нора, или о тесном кубрике в океане, где над головой отчаянного матроса по кличке «Скорцени» висела фотография их общей знакомой, или о гитаре, которая вызывала раздражение той же девушки, – все было гимном большой безответной любви.
Никакой не дипломат, Рваный ни разу напрямую не обратился к Пулату, но все адресовалось ему, человек отрывал от сердца самое дорогое –
Ночь пролетела мгновением, и бутылки оказались пусты, и никого водка не брала – сила слова, сила чувства оказались сильнее вина. Только сентиментальный Марик в какие-то минуты, не таясь, вытирал повлажневшие глаза и, нервно вскакивая, поднимал стакан и провозглашал тост, многократно повторяемый в тот вечер:
– За любовь!
– …За любовь… – устало повторяет Пулат Муминович, вглядываясь в темноту сада, словно пытаясь увидеть там прошлое.
Раушенбах со стаканом в руке так ясно стоит перед глазами, словно это случилось вчера, а ведь прошло уже тридцать лет…
«Неужели генетически во мне заложено предательство?» – ужасается вдруг Махмудов, подумав об отце, ведь его расстреляли за предательство, за измену, как рассказывала Инкилоб Рахимовна.
Он перебирает в памяти все, что знает об отце и быстро успокаивается: о генетике не может быть и речи, отца-то как раз расстреляли за веру, за убеждения, но другим идеям и идеалам, новой власти он не присягал на верность, чтобы считать свой поступок предательством, а Саиду Алимхану наверняка давал клятву на Коране.
Нет, конечно, Пулат не мог так легко найти оправдание своим поступкам, тем более сегодня.
«Предатель… – повторяет он горестно второй раз за вечер. – Живешь себе спокойно, спишь, вершишь судьбами людей, точнее, масс, потому что, выходит, людей и не видел… не видел…»
И вдруг откуда-то выплывает в сознании редко встречающееся ныне в обиходе слово – благородство, словно выдернул лист из Красной книги на букву Б. Утекло, словно вода в решете, ушло в песок благородство из нашей жизни, и не спешат его отыскать, восстановить в правах, так удобнее всем, и гонимым, и гонителям, ибо, имея благородство в душе, нельзя быть ни тем, ни другим.
Не случайно, наверное, утерянное слово сверлит его мозг, иные слова обладают магией обретать зримые очертания, проявляться как на фотографии, воплощаться в конкретный образ. Всю свою сознательную жизнь Пулат Муминович, кажется, провел среди достойных и уважаемых людей, при званиях, должностях и орденах, но сегодня ко многим их титулам и наградам он вряд ли бы добавил редко употребляемый эпитет – благородный, язык не поворачивался и душа смущалась. Если бы ему выпало право отметить кого-то высоким званием истинного благородства, то ими, без сомнения, оказались бы Инкилоб Рахимовна и ее товарищи в специнтернате, даже по-своему Закир-рваный, парень, выросший на ложной блатной романтике Форштадта. Для них понятия «клятва», «долг», «честь», «слово», «достоинство» означали только то, что означают, они принимали их без скидок и оговорок.
– Бла-го-род-ный, – произнес по слогам Пулат и отметил, что даже на слух слово звучит красиво, гордо – благородный!
«Ну, положим, обменял бы звания, должность не пожалел, стал бы я от этого благороднее?» – возник новый вопрос, и рассуждать дальше не было смысла, вспомнилось ему библейское – единожды солгавший…
О каком благородстве может идти речь, если он предал свою первую любовь, Нору, – от этого не уйти, не отмахнуться… А какие письма писал ей из Москвы!
А как назвать его поступок по отношению к Закиру, ведь, если честно, он сломал и ему жизнь и, пусть косвенно, повинен в его гибели. Да и за судьбу Норы он в ответе, если уж по-благородному.
Он уже работал инструктором в райкоме, еще не был женат, – Зухра заканчивала в Москве институт, – когда неожиданно получил приглашение на свадьбу Кондратова. Женился его лучший друг, с которым они прожили рядом восемь лет, делили пополам и радости и горести; Кондратов сыграл в его судьбе немалую роль, благодаря ему он стал инженером. Саня женился на Сталине, – шутя начатый роман перерос в серьезный брак.
Пулат, конечно, сразу догадался, что встретит на свадьбе и Нору, – старый друг, казалось, давал ему еще один шанс поступить благородно, хотя Саня знал Зухру…
Нет, не воспользовался последним шансом и на свадьбу не поехал, отделался телеграммой, ссылаясь на занятость, нездоровье, – а попросту смалодушничал, струсил. По высоким требованиям суда совести выходит – предал и друга молодости. Да, именно так, потому что два года спустя он получил еще одну весточку от Кондратова, последнюю.
Впрочем, письмо адресовалось самому Сане, и написала его Сталина из Оренбурга, где она зимовала с маленьким сынишкой, а Кондратов строил на Ангаре свой третий мост, сделавший его знаменитым. Хотя Пулат в письме не упоминался, больше всего оно касалось его.
Рассказывала Сталина своему мужу, что Осман-турок на свободе принялся за старое, вновь сколотил на Форштадте банду из молодых ребят и старых дружков. Однажды Осман разработал план ограбления банка в районе, и ему понадобилась машина. Лучше всего для операции подходило такси, и он обратился к Закиру. Ахметшин отказался, тогда Турок с дружками предложил, мол, давай свяжем тебя, а машину отберем, а после налета бросим в городе; и новый вариант Закир отверг, хотя пообещали ему за это десять тысяч.
Налет отложить не могли, наводчик из района дал знать, что деньги в банк поступили, и банда спешила, не хотела упускать куш. Не сговорившись с Закиром, Осман, уходя, зло бросил, что придется добывать машину силой.
Закиру и без пояснения было ясно, что они обязательно совершат угон такси и, возможно, кто-то из его товарищей поплатится жизнью. Догнав Османа, Закир сказал:
– Если сегодня ночью погибнет таксист, считай, что и ты не жилец на этом свете…
– Успокойся, Рваный, зачем нам мокрое дело? – ответил нервно Турок. – Иди работай да ментам не настучи, слишком уж праведно жить хочешь… благородно…