Двойник

Гофман Эрнст Теодор Амадей

Цыганка замешалась между тем в толпу и с шутовскими прибаутками и жестами продавала нитки кораллов, бантики, образки и тому подобные вещи или гадала по руке то той, то другой девушке, рассказывая о женихе, свадьбе или крестинах, чем заставляла краснеть ту, которой гадала, а остальных пересмеиваться и улыбаться.

Молодой человек распаковал свои ящики, построил подмостки и покрыл их небольшим пестрым ковриком. Бертольд смотрел за приготовлениями к кукольной комедии, которая затем и была разыграна на обыкновенный итальянский манер. Пульчинелло как всегда выказал энергию и держался бодро, несмотря на угрожавшие ему опасности, которых он счастливо избегал, и в конце концов одержал победу над своими врагами.

Комедия, казалось, кончилась, когда вдруг сам хозяин театра, исказив лицо страшной гримасой, просунул его между кукол и устремил неподвижные глаза прямо на зрителей. Пульчинелло с одной стороны, а доктор с другой казались

сильно испуганными появлением головы великана, но затем пришли в себя и стали внимательно рассматривать ее сквозь очки, ощупывая нос, рот, лоб, до которого едва могли дотянуться, и завели глубокомысленный ученый спор о свойствах головы и о том, какому туловищу могла она принадлежать, и вообще, можно ли было допустить существование принадлежащего ей тела. Доктор высказывал самые сумасбродные гипотезы; Пульчинелло, напротив, проявил много здравого смысла, и его предположения отличались веселостью. В конце концов оба согласились на том, что так как они не могут представить себе тела, могущего принадлежать этой голове, то его и вовсе нет; но доктор думал при этом, что природа, создавая этого великана, воспользовалась риторической фигурой синекдохой, в силу которой часть может обозначать целое. Пульчинелло же, напротив, думал, что голова эта была просто несчастливцем, у которого от долгих дум и праздных мечтаний вовсе утратилось тело и который вследствие совершенного отсутствия кулаков мог обороняться от затрещин и щелчков по носу только одними ругательствами.

Бертольд скоро заметил, что тут звучала не просто шутка для развлечения праздных зрителей, но что сквозь нее просвечивал мрачный дух иронии, встававшей из глубины раздвоенной натуры. Это показалось ему невыносимым в том веселом настроении, в котором он был, и он отошел к корчме, где выбрал себе уединенное местечко, и велел принести скромный ужин.

Вскоре услышал он издалека звуки барабана, флейты и треугольника. Толпа устремилась к корчме. Представление было кончено.

В ту минуту, как Бертольд собрался уходить, к нему кинулся с громким возгласом: «Бертольд, милый Бертольд!» — сам безумный хозяин кукольного театра. Он сбросил парик с головы и наскоро смыл с лица краску.

— Как, Георг?! Возможно ли? — пробормотал Бертольд, окаменев, как статуя.

— Что с тобой? Или ты меня не узнаешь? — спросил Георг Габерланд с удивлением.

Бертольд отвечал, что так как он не верит в привидения, то не может сомневаться в том, что, действительно, видит своего друга, но что совершенно не понимает, как мог он очутиться здесь.

— Разве ты, — продолжал далее Бертольд, — не приходил согласно нашему уговору в Гогенфлю? Разве не встретил я тебя там? Разве не случилось у тебя что-то странное с таинственной женщиной в гостинице «Золотой козел»? Разве эта незнакомка не хотела с твоей помощью увезти девицу, называвшуюся Натали? Разве ты не был ранен в лесу пистолетным выстрелом? Разве я не расстался с тобой с тяжелым сердцем в то время, как ты, обессиленный, раненый, лежал в постели? Разве ты не рассказывал мне об удивительном приключении, о графе Гекторе фон Целисе?

— Остановись, ты пронзаешь мое сердце раскаленным кинжалом! — вскричал Георг в отчаянном горе. — Да, — продолжал он затем уже спокойнее, — да, дорогой брат Бертольд, теперь для меня уже совершенно ясно, что существует второй «я», мой двойник, который меня преследует, который проживает за меня мою жизнь и который похитил у меня Натали.

И, умолкнув в полном отчаянии, Георг опустился на скамью.

Бертольд сел возле него и тихо пропел, нежно пожав руку своему другу:

Друг мой! Друга утешений Ты не должен быть лишен!

— Я, — ответил Георг, утирая слезы, которые текли из его глаз, — я вполне понимаю тебя, мой милый Бертольд! Это нехорошо с моей стороны, что я не раскрыл тебе своей груди и давно не сказал тебе всего, всего. Что я люблю — об этом ты давно мог догадаться. История этой любви так проста, так обыденна, что мы можем прочесть ее в любом самом посредственном романе… Я художник, и потому вполне естественно, что я смертельно влюбился в прекрасную молодую девушку, с которой писал портрет. Это случилось во время моего последнего пребывания в Страсбурге, в моем провиантском магазине, как я его называю, потому что там я занимаюсь главным образом писанием портретов. Я приобрел там славу необыкновенного портретиста, который чуть ли не крадет лица прямо из зеркала и переносит их на свои миниатюры. Поэтому одна пожилая дама, содержавшая в Страсбурге пансион для девиц, явилась однажды ко мне и пригласила меня рисовать портрет с одной воспитанницы для ее далеко живущего отсюда отца. Я увидел Натали и написал ее портрет, и — о вы, святые силы, — судьба моей жизни была решена. Но вот что, брат мой, Бертольд, было здесь необыкновенного!

Слушай, так как тут есть нечто весьма замечательное. Узнай же, что с самой ранней юности в моих мечтах и снах носился предо мною образ небесной женщины, которой принадлежала вся моя любовь и все мои чувства. В самых первых моих картинах, так же как и в более зрелых произведениях, я изображал мое видение. И Натали оказалась этим самым видением. Не правда ли, это удивительно, Бертольд. Должен ли я досказывать, что та искра, которая зажгла любовь во мне, попала и в Натали, и что мы виделись с ней тайком? Но счастье любви проходит скоро!.. Приехал отец Натали, граф Гектор фон Целис; портрет его дочери необыкновенно понравился ему, и он пригласил меня написать портрет с него самого. Когда граф меня увидел, его охватило ужасное волнение, похожее даже на смущение. Он расспросил меня с удивительной робостью обо всех обстоятельствах моей жизни, а потом скорее закричал, чем проговорил, страшно сверкая глазами, что он не хочет, чтобы я писал с него портрет, но что я, как искусный художник, должен немедленно ехать в Италию. Он предлагал мне даже денег, если бы я в них нуждался!.. Но мог ли я уехать, мог ли я бросить Натали? С помощью потайных лестниц и подкупленной горничной я тайно увиделся с ней еще раз. Я нежно обнимал ее, когда вошел граф. «А! Мое предчувствие уже оправдалось!» — вскричал он в ярости и бросился на меня с обнаженным стилетом. Увернувшись от удара, я оттолкнул его и убежал. На другой день граф и Натали исчезли бесследно… Вскоре после этого я встретился со старой цыганкой, с которой ты сегодня видел меня. Она предсказала мне столько невероятного, что я сначала не хотел обращать на нее никакого внимания и думал продолжать свой путь. Тогда она сказала мне тоном, пронзившим все мое существо: «Георг, дитя моего сердца, неужели ты забыл Натали?» Было ли тут замешано колдовство или нет, но для меня было довольно того, что старуха знала о моей любви, знала, как все происходило, уверяла меня, что мне удастся с ее помощью обладать Натали, и назначила мне свидание в Гогенфлю, где я должен был найти ее, хотя совсем под другой личиной. Теперь, Бертольд, позволь мне рассказывать не так подробно о том, что было дальше — это еще слишком волнует меня… Навстречу мне катится карета… Она все ближе и ближе. Но вот показалась стража. Боже мой, раздается из кареты голос — голос Натали! «Спеши, спеши!» — зовет другой голос; стража бросается в сторону. «Опасность миновала», — говорю я сам себе и бросаюсь в карету. В то же мгновение раздается выстрел, но мимо. Предчувствие не обмануло меня — в карете была Натали и старая цыганка. Она сдержала свое слово…

— Счастливый Георг, — произнес Бертольд.

— Счастливый? — переспросил Георг, залившись диким смехом. — Ха, еще в лесу задержала нас полиция. Я выскочил из кареты, цыганка за мной, схватив меня с необычайной силой и увлекая в густую чащу. Натали была потеряна! Я был вне себя от ярости, но цыганка успокоила меня, доказав, что сопротивление было невозможно, но что надежда еще не потеряна. Я слепо вверился ей, и то, что ты теперь видишь, я сделал по ее совету и по ее плану, чтобы избежать преследования врага, ищущего моей смерти.

В это мгновение вошла старая цыганка и сказала хриплым голосом:

— Георг, уже светят светлячки! Пора идти за горы.

Бертольду показалось, что старуха просто разыгрывает глупую комедию перед Георгом, которого она заманила, чтобы с помощью его игры получше выманивать деньги у публики.

Гневно набросился он на старуху, объявил ей, что он лучший друг Георга и ни за что более не потерпит, чтобы тот пожертвовал своим искусством ради низкого бродяжничества и плоских комедий. Георг должен идти с ним в Италию. Затем Бертольд спросил цыганку, какие права имеет она на преданного ему друга.

Тут старуха выпрямилась, черты лица ее стали благороднее, глаза засверкали мрачным огнем, точно все существо ее стало олицетворением достоинства и гордости, и сказала твердым, звучным голосом:

— Ты спрашиваешь, каковы мои права на этого юношу? Тебя я хорошо знаю ты гравер Бертольд, ты его друг, а я… о святые силы!.. я — его мать!

С этими словами она обняла Георга и бурно прижала к груди, но вдруг судорожно задрожала и оттолкнула его от себя. Лицо ее изменилось; изнуренная, полубесчувственная, опустилась она на скамью и слабо стонала, укутывая лицо широким платком, который был на нее наброшен.

— Не смотри на меня, Георг, так страшно. Зачем ты вечно попрекаешь меня моим преступлением! Ты должен уйти, забыть…

— Мать моя! — вскрикнул Георг, бросаясь к ногам цыганки. Она еще раз обняла его, не в состоянии уже произнести ни слова. Казалось, она засыпала. Но вдруг она снова поднялась и сказала хриплым голосом так, как говорят цыганки:

— Георг, уже светят светлячки! Пора нам идти за горы.

С этими словами она медленно ушла. Георг молча бросился на грудь своего друга, который тоже от удивления, граничащего с ужасом, не мог произнести ни слова.