Двойники (рассказы и повести)
Шрифт:
Они тоже знают, обучены своей власти, которая - распахнув тело бритвой - находится нигде, им ее тоже не обнаружить: нет такого, одни какие-то женские органы.
Я бы хотел понять, как они живут, когда идут по тротуару или сидят на стуле, спят, дергая рукой, положенной под голову. Тело что тело, со всеми его трубками, полыми или твердыми; память что память, со всем ее кино, висящим над телом, как хоругвь; комната что комната, с ее серой стеной за окном, низким воздухом и буро-зеленой Нарвской заставой с воротами, слоновьими - они такими кажутся, когда возвращаешься домой.
География хороша: на Мойке как на Мойке, на Охте как на Охте, возле Мальцевского рынка
Утром она уйдет, одежда прошуршит, уходя. Мне говорили, что и алкоголь не отвечает за то, что случилось вчера, и утренние пьянчужки ни при чем: конечно, они есть точные части жесткого всюду круглого шара; они не заметят, когда с ними не так, они его медь.
Мне до нее нет дела. У нее прическа как у Папы Карло, длинный нос, торчит глазной справа зуб, она вздорная и думает, что все ей известно куда лучше, чем мне, иногда мне ее вообще неохота, зато ее хотят другие, бедные: каково наркоману понять, что наркотик его не желает? Водка льется мимо глаз, "Беломор" с травой прыскает по шву возле губ, колесо окажется аспирином, а шприц наполнен кровью. Они прекращают быть где-то.
Лиговка - неприятное место, плотный транспорт всех родов войск, толчея у вокзала, наружно голодают инвалиды, вдоль нее служебно шурует солнце с ветром, сапожничают трамваи, цветут грязные семечки, люмпены продают из пиджачных штанов болгарские тютюни; Лиговка живет - так надо.
Меня этот наркотик хочет, и я вправе рассуждать: такой человек понятен сразу, пусть и кажется, что он вечно будет выворачивать все новые карманы что надо отнести лишь на завороженность самого наркомана, но о чем это тут? Это утренний кашель курильщика на всех остановках.
Впервые травку я покурил случайно - раньше не курил, пришел в гости к *** и чувствовал весь день какую-то острую необходимость тела, на привычные его потребности не похожую. А *** достал травы и ее курил, дал и мне, и это оказалось именно тем, чего уже с неделю требовал мой организм. Странно, но так.
Исследуем вопрос действия наркотиков-людей на отдалении: есть такие, с кем хорошо, с ними - они нежные, они хорошие, с ними ласково, о них помнишь, им звонишь, зато на расстоянии действие наркотика исключается, а в этом случае ломка начнется при отсутствии человека в круге восемь км радиусом, что проверено экспериментально, опытным путем.
Я не скажу, что утром надо на карачках обшаривать комнату в поисках ушедшей, утром хочется под душ, курить, как для раннего пьянчужки есть дела, которые выпрямляют плоскость жизни - зажечь ту же спичку, - что они делают, лишь бы установить себе точку отсчета, откуда всех сдвинет. Сравнивая ее с другими наркотическими веществами, могу назвать лишь Петербург, и человек для меня равносилен городу, хотя и не скажу, где во мне поцеловались клювами в весовом соответствии две столь разных страсти, что повод для дополнительных рассуждений, что всегда кстати в часы между кайфом и ломкой.
Я знаю их мелкую тайну: они не не хотят быть тем, кто они для прочих, но устают ими быть, а если кого это развлекает, то те запутаются, им станет худо. Но им не сойти за тех, кто они нет, у них нет слова, чтобы было хорошо, им, обученным ползать в траве, словно змеи.
Но для того, с кем у наркотика-человека стало быть время - ее устроит, не его, для него, потому что будет ясна смерть, он станет жить при ее наглядной угрозе: чт'о голод - хлеб не кончится никогда, водка тоже, табак будет расти,
Еще, отдельно, ненавижу разрытые до песка кварталы в районе Офицерской со снятыми до Луны рельсами, и Мойку ненавижу, и Большую Зеленина угол Щорса - отчего, уже не знаю, и ее низкий мокрый снег, жирными губами пролетающий мимо витрин, и требуху Апраксина двора, а еще Сенную, особенно в июльский жар, куда уж о Гороховой, Жуковского, Васильевском, Пестеля и Большой Конюшенной, и всю эту насосную воду каналов, и частные комнаты и их обои - как Миллер своих блядей, ненавижу.
С каким звуком иудеи зарывались в песок от фараона? Похож ли он на жужжание мухи или над жолтым цветом словно защелкали тучи кузнечиков? Как хрустел зимой Наполеон в России? Какие во рту зудели звуки, когда татаро-монголы завывали с Калки в Уфу? Звук - это последнее, что останется после наркотика, - вы услышите, что все кончено, осталось лишь что осталось в вас, и вот затухнет, как звук, когда его причина исчезла.
Г. Петербург, т. к. мне придется умереть, оставьте мне пустое место: вот на сходе к Мойке, где сзади бар "Висла", а спереди четырехэтажная жужжащая фабрика, она ладно жужжит; я не склонен торопиться, это не план, но предусмотрительность для порядка; еще не сразу: лет мне сравняется восемьдесят восемь-девять, все хорошо: старик поскользнется на ступеньках и ударится головой о выступ, потому что, садясь в поезд, надо знать, куда и во сколько приедешь.
Но я скошу с себя и намеки на экзальтированность: меня укроет сама наркомания - кто осилит свои чувства? Не знаю, иметь их, может, и не стерильно, но они как новые члены тела, которым хорошо тереться о свое чувство, как я - пробираясь из гостей о стенку лестницы с длинной моргающей лампой.
Кругом много звуков, и кажется, что-то кончается постоянно: когда есть кайф, наркомана еще нет, он родится с первой ломкой; что же, значит, меня трезвить трудотерапией от двух устриц сразу.
Хорошо, когда в кармане сигареты, хорошо, имея в горле толпу прощаний: прощайте раз, прощайте два, прощайте пять-пять-два-три-два-четыре, прощайте вообще, и, распрощавшись навзничь, можно развлечься, как Моцарт, ползая между ногами рояля за зеленой заводной лягухой, и неровные слезы высохнут из глаз.
Все это, конечно, о кухонной горелке, шелестящей в зиму для тепла: стены тонки, батареи не греют, она сизо горит в темноте, за окнами шел снег, а к газу примешивают такое нелепое, заставляющее ежиться вещество - оно пахнет, чтобы знать, когда утекает слепой газ; ничего, все будет хорошо. Все будет хорошо.
ЧЕРНЫЙ ВОЗДУХ
В отсутствии возникает объем, немного превосходящий естественный объем буквы, чуть больше черного воздуха.
N.
Точка два тире
Когда не впутывать память в непременность житейских раскладов, то отношения чая и воздуха (обычно - возле оконного переплета, крашенного белилами, только слишком ровного, так что, похоже, белилами с воском, разогретым на горелке) заставляют чай быть почти смыслом жизни крана, после поворота влево на три четверти с синей точкой на рукоятке. Или оттуда польется что-то едва вязкое, прозрачное, похожее на разнообразие хитрых вещей, успевших между "против часовой стрелки" и истечением из крана раствориться и обесцветиться, как бы упав в снег.