Двойной портрет

Каверин Вениамин Александрович

— Черта ли напечатают такую книгу!

— Ну да, сегодня не напечатают. И завтра. А послезавтра, смотришь — вот она! Видишь, какое дело, милый. Ведь ее весь мир будет читать! Конечно, нам с тобой на весь мир... — Он опять повторил то слово, — так ведь ее Алешка и Женька будут читать. Вот что худо, братец кролик. Вот что худо! А Остроградский? — двинувшись на Снегирева толстой, мясистой

грудью, набухшим лицом с выкатившимися глазами, спросил он.

— Что Остроградский?

— А то, что я завтра же поеду к нему.

— Зачем?

— Ах, зачем? Ты же хотел, умный человек, чтобы я к нему поехал? Затем, что я ему все расскажу! Стану на колени и лбом об пол, как перед образом господа нашего Иисуса Христа. Все расскажу!

— А ты думаешь, он не знает?

— Знает. Все равно. Это мне надо, а ему на нас...

До поздней ночи Снегирев провозился с Крупениным. Он ругал его, пил с ним, снова ругал. Он уговорил его принять прохладную ванну — и ушел без сил, когда Василий Степаныч захрапел на полуслове, опустив всклокоченную голову на грудь и уютно сцепив руки на животе, выпирающем из пижамных штанов.

— Ох, устал. Завтра расскажу, — сказал, вернувшись домой, Валерий Павлович. — Алеша спит?

— Да.

Он выслушал восторженный отчет о новых звонках по поводу опровержения.

— Как его дела?

Мария Ивановна не сразу поняла, что муж снова спросил об Алеше.

— Все в порядке.

— Ты говорила, что он роздал марки?

— Да. Он почему-то потерял интерес к маркам. Может быть, просто вырос?

— А вот ты однажды сказала: «Его нельзя узнать». В каком смысле?

— Я так сказала? Не помню. Почему ты заинтересовался?

— Просто так. Как он учится?

— Хорошо. У него только по истории тройка. Ты будешь ужинать?

— Нет.

Они пожелали друг другу спокойной ночи.

Валерий Павлович принял снотворное, переоделся, но не стал ложиться, а, почитав немного, прошел к сыну. В Алешиной комнате было прохладно, форточка открыта, лампочка уютно светилась в глубине стоявшего на ночном столике молочного, матового шара. Мальчик спал в странной, неудобной позе, которую Мария Ивановна считала полезной — на спине, с лежащими поверх одеяла руками. Руки были длинные, узкие, и все тело мальчишески узкое, вытянувшееся под тонким одеялом. Грудь поднималась чуть заметно.

Наклонившись над постелью, Снегирев внимательно смотрел на Алешу. Так он простоял долго, сам не зная зачем и ничего, кажется, не желая. Вдруг веки у мальчика дрогнули.

— Спишь? — чуть слышно спросил Валерий Павлович.

Веки все дрожали, но теперь уже как-то иначе, чем прежде.

Валерий Павлович быстро выпрямился. Ему стало страшно; холод пробежал по спине, сердце пропустило удар, забилось быстро и опять пропустило.

Теперь он наверное знал, что Алеша не спит, но спросить его снова было уже невозможно.

Он на цыпочках вышел из комнаты, лег и вздохнул. Воспоминание дня медленно прошло перед глазами. Который час? Половина второго. Все хорошо. Найдите плавающие перед закрытыми глазами цветные пятна, вглядитесь в них, дышите ровно — и вы

незаметно уснете. Не старайтесь уснуть, не думайте о бессоннице. Не беда, что вы не спите эту ночь, она будет лекарством для следующей. Человек не может не спать. «Все хорошо, — говорил старый доктор, лечивший его от бессонницы. — И с каждым днем становится лучше и лучше». Повторяйте эту фразу, пока не уснете. «Все хорошо, и с каждым днем...»

61

Толстые папки с бумагами, которые принес мне из редакции Кузин, прочно легли в ящик моего письменного стола — устроились надолго. Жизнь, застывшая, нашедшая свое воплощение в доносах, продиктованных злобой и страхом, в скрестившихся, поражающих своей непримиримостью письмах, отошла, отшумела, и на смену ей явилась другая жизнь, с другими волнениями и заботами. Но что-то осталось. Было ли это воспоминание о проводах Остроградского? Или чувство острой потери, хотя я почти не знал его, едва перекинулся несколькими словами? Или другое воспоминание — прозрачный, точно вырезанный кольцом на стекле профиль молодой женщины, оцепеневшей от горя? Молодежь, долго не покидавшая могилу? Не знаю.

Осталось то, что заставило меня поехать в Ленинскую библиотеку и вернуться с книгами Остроградского. Я не стал читать их, это были специальные труды, главным образом по ихтиологии. Но я перелистал их, как бы прислушиваясь к затаенной ноте, которая вела меня за собой, среди сложных, требующих специальной подготовки изысканий. Она легко нашлась в его книге о географических ландшафтах, которая была полна живописным пониманием русской природы. В статье «Где искать Атлантиду» я встретил мысль, что в каждой науке есть своя Атлантида, что догадка, кажущаяся фантастической, подчас важнее, чем строго логический путь. Но чем старательнее пробивался я через трудные страницы, тем больше хотелось увидеть за ними живого человека, знаменитого и неизвестного, с простой и сложной судьбой. Кто мог бы рассказать мне о нем? Я позвонил Кузину и попросил его привести ко мне Лепесткова.

— Он сейчас не может. Очень занят.

И Кузин объяснил, что Ольга Прохоровна в больнице, Лепестков ездит к ней каждый день.

Прошла неделя, и я повторил свою просьбу.

— Его нет в Москве.

Я знал, что Лепестков просился в антарктическую экспедицию.

— И нескоро вернется?

— Почему нескоро? Он поехал за девочкой на Тузлинскую косу.

Я спросил, как здоровье Ольги Прохоровны.

— Не очень, но она уже дома. Я вам говорил, что приезжала женщина из Загорска?

— Нет. Какая женщина?

— У которой был прописан Остроградский. Она искала его.

Зачем?

— Привезла реабилитацию. То есть не реабилитацию, а письмо из Верховного суда. Просят зайти за бумагами.

Через несколько дней он позвонил и сказал, что придет с Лепестковым.

— У него теперь много времени. Он ушел из ВНИРО.

Кузин ходил, хватаясь за живот, вогнутый, как в кривом зеркале, желтый и злой. Придя ко мне, он лег на диван и попросил грелку.

— Почему бы вам не полечиться голодом? Говорят, верное средство.