Двойной шпагат. Орфей. Опиум

Кокто Жан

– Не понимаю, что такое – за ним за ним?

– Город такой есть – Ним.

– А дальше что?

– Ничего, это все.

– Издевался он, что ли, этот Виктор Гюго – такую чушь писать?

– Это он нарочно: шутка такая.

– По-моему, не смешно.

– Смешно и не должно быть.

– Ничего не понимаю.

– Тут строчки на слух одинаковые, а по смыслу разные.

– Объясни получше.

– Они рифмуются не в конце, а сплошь.

– Тогда это не стихи, раз они просто одинаковые.

– Они не

одинаковые, потому что смысл разный. Это такая фигура высшего пилотажа.

– Не вижу никакого высшего пилотажа. Я тебе хоть двадцать таких фигур сочиню, если достаточно повторить подряд одно и то же и сказать, что это стихи.

– Жермена, да ты послушай; ты же не слушаешь…

– Спасибо. Я, стало быть, дура.

– Ох, Жермена…

– Ладно, не будем об этом, раз я не способна понять.

– Я не говорил, что ты не способна понять. Ты сама попросила объяснить эти стихи. Я объясняю, а ты злишься…

– Я? Злюсь? Ну, знаешь ли! Да я плевала на твоего Виктора Гюго.

– Во-первых, Гюго никакой не мой. Во-вторых, я тебя люблю. Стихи дурацкие, и хватит о них.

– Только что ты говорил, что они не дурацкие. Ты их назвал дурацкими, только чтоб отвязаться.

– Мы же никогда с тобой не ссорились. Неужели переругаемся из-за такой ерунды?

– Как хочешь. Я тебя вежливо спрашиваю, а ты, видите ли, о чем-то думаешь, я тебе мешаю, и ты суешь мне конфетку, чтоб отстала.

– Я тебя не узнаю!

– Я тебя тоже.

Эта сцена, столь мелочная, первая сцена между Жаком и Жерменой, продолжалась от самого Булонского леса. Бросив «я тебя тоже», Жермена отвернулась и всю дорогу смотрела на деревья. Госпожа Рато по-прежнему обмахивалась веером.

Они прибыли в Версаль, перекусили в «Отель де Резервуар» – ни Жермена, ни ее мать не проронили ни слова.

На обратном пути Жермена нарушила молчание и самым покладистым голоском начала:

– Жак, любовь моя, эти стихи…

– Ох!

– Пожалуйста, объясни мне их.

– Вот слушай. Повторяю раздельно: Хотел – Галл – королевиных – губ – яда; – Хоть и лгал – королев – иных губя – да – За ним – дам – миллион – Хоть за Ним да – мил – ли – он?

– Ну вот, видишь, это одно и то же.

– Да нет же.

– Ты только говоришь «да нет», а вот докажи.

– Тут и доказывать нечего. Это известный пример.

– Известный?

– Да.

– Знаменитый?

– Да.

– Тогда почему я его не знаю?

– Потому что ты не интересуешься литературой.

– Ага, что я говорила? Выходит, я дура.

– Послушай, Жермена, ты не дура, совсем даже наоборот, но сегодня ты меня просто пугаешь. Ты нарочно стараешься меня напугать.

– Только этого еще не хватало.

– До чего же грустно мучить друг друга из-за такой глупости.

– Я тебя за язык не тянула.

– Хватит. Мне плохо. Теперь я прошу: помолчи.

Так они продолжали обмениваться уколами

до самого дома. Тут госпожа Рато разомкнула уста.

– Знаете что, дети мои, – сказала она, складывая веер, – все это никак не отменяет того, что мсье Галл пользовался успехом у дам.

Это материнское изречение свидетельствовало о непогрешимом чувстве реальности.

Вообще госпожа Рато высказывалась редко, но метко. То это было: «Бедный мой муж всего за час прибрался», то – «Что вы говорите, господин Жак? Париж назывался Лютецией? Вот новости!»

Как-то она расхваливала «прекрасную статую Генриха IV», и Жак машинально осведомился, конная ли эта статуя. Она, подумав, ответила: «Не совсем», – невзначай сотворив какого-то кентавра.

Жермена покатилась со смеху. Госпожа Рато обиделась. Жак готов был сквозь землю провалиться.

Наутро после истории с Галлом Жак проснулся в печали. Как послеоперационный больной бредит холодными напитками, как человеку с пораженным седалищным нервом, которому нельзя сидеть, чудятся стулья, так он думал о скромных женах – помощницах в мужских делах и созидательницах семьи. Но он перебарывал эту тягу к чистой воде, словно тягу к алкоголю.

Однажды ночью, обнимая Жермену, он шепнул ей, что хочет ребенка. Жермена призналась, что эта радость ей недоступна.

– Я бы давно уже родила, – сказала она, – если б это было возможно. В утешение развожу фокстерьеров.

По улову можно судить о червяке. Почти за каждым какой-нибудь да прячется. Бедный Жак! Большой неосторожностью было бы с его стороны меняться судьбой с благородными животными, к которым влечет его желание. А ну как почувствуешь, едва облачась в их шкуру, не только несовершенства, прежде незаметные за листвой парка или дымовой завесой бара, но и глубоко скрытую ущербность?

Эти отягчающие обстоятельства нисколько не ослабили его привязанность к Жермене. Напротив. Он жалел ее. Тем самым он жалел себя. Его любовь росла и дремала, как убаюканный младенец.

Как-то раз у Жермены случилась вечеринка-экспромт: заявилась на огонек Сахарная Пудра со своей компанией.

Сахарная Пудра имела шестьдесят лет за плечами и двадцать пять на вид. Она соблюдала режим: пила только шампанское и спала только с жокеями и профессиональными танцорами. У нее была своя опиекурильня. Там переодевались в крепдешиновые кимоно, курили, сбившись в кучу-малу на кровати, слушали, как покойный Карузо поет «Паяцев» [20] .

Это избранное общество орало, скакало, вальсировало.

20

Имеется в виду ария Канио из оперы Леонкавалло «Паяцы» в исполнении знаменитого итальянского тенора Энрико Карузо (1873–1921).