Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Виноградов Владилен Николаевич

A. M. Обресков, как мог, латал прорехи в тонкой ткани переговоров, причиненные его знатным и порывистым коллегою. 8 октября состоялась «особливая конференция» меж тремя – Орловым, Обресковым и Османом эфенди. Обресков завел речь издалека: «Сей народ был волен до султана Селима II». Осман «от себя лично» согласился «на свободу татарскую». Но тут вмешался Орлов и тоже «от себя лично» предложил, чтобы «Порта оставила или уступила свои права на татар, а императрица обещает со своей стороны им даровать свободу в пристойное время»^[185].

Переговоры забуксовали, а потом зашли в тупик. Обсуждать другие вопросы Орлов отказался, до него дошли сведения, что его «случай миновался», и скоро к приятному положению фаворита придется добавить досадную приставку «экс». Екатерина устала от взбалмошного и капризного не по способностям возлюбленного. Орлов, загоняя лошадей и обгоняя фельдъегерей,

поскакал в Петербург. Он разминулся с гонцом, везшим инструкцию, а она была составлена в необычайно резких для царицы тонах и кривотолков не допускала: дела империи – в «самом важнейшем кризисе», Станислав Август противится разделу Польши, донские и яицкие казаки в волнении (что предвещало крестьянскую войну Емельяна Пугачева). Государыня выражала крайнее сожаление по поводу срыва переговоров: «В самое сие время озабочивается наше сериознейшее примечание на аспекты, происходящие из перемены шведского правления. Тем паче мы принуждаемы находимся изыскать все удобь возможнейшие средства к скорейшему поправлению есть ли только возможно разорванной с вами негоциации». Орлову советовали (что было равнозначно приказу) не покидать берегов Дуная, выступая то ли в роли уполномоченного на переговорах, то ли генерала в армии Румянцева. Последнему велели «оседлать Дунай» и «разогнать» неприятельские войска, правда, неясно, какими средствами, потому что предназначавшиеся для пополнения сил фельдмаршала войска отправились к шведской границе^[186]: король Густав III, двоюродный брат Екатерины по материнской линии, произвел в 1772 году государственный переворот, восстановил в стране абсолютистское правление и, как она опасалась, собирался напасть на Россию.

Григория Григорьевича перехватили недалеко от столицы и рекомендовали ему отдохнуть от ратных дел, пожить в Москве, а еще лучше – съездить за границу, поправить подорванное здоровье. Императрица избегала встречи со своим экс-возлюбленным и на всякий случай распорядилась сменить замки на дверях, ведущих в ее личные покои.

Н. И. Панин начертал своего рода эпитафию по поводу околодипломатических упражнений Г.Г.Орлова: «Новозародившееся бешенство и колобродство первого товарища вашего, – писал он Обрескову, – испортили все дело»^[187]. Доля яда и напраслины в его рассуждениях имелась, так как и искусному в переговорах мужу вряд ли было под силу преодолеть турецкое упрямство. Но поскольку в Османской империи дела находились в состоянии несравненно худшем, чем в Российской, ее сановники не стали хлопать дверью.

Нового знатного дилетанта в Фокшаны не послали. На плечи действительного статского советника Обрескова легла задача невероятной сложности. Екатерина предавалась мрачным размышлениям (записка от 9 октября 1772 года): «Есть ли при мирном договоре не будет одержана независимость татар, не кораблестроение на Черном море, не крепости в заливе из Азовского в Черное море, то за верно сказать можно, что мы за всеми победами над турками не выиграли ни гроша, и я первая скажу, что таковой мир столь же как Прутской и Белградской в рассуждении обстоятельства»^[188].

Делегации перебрались в Бухарест, стояла глубокая осень, и в наскоро сколоченных и продуваемых ветром шатрах было несподручно вести неторопливые беседы. A. M. Обрескова, оставшегося за главного, встретили в валашской столице «непрестанным колокольным звоном и игранием на разных музыкальных инструментах». Переговоры, возобновленные 29 октября, он вел во всеоружии опыта и знаний, накопленных многолетним пребыванием на Востоке, а также тремя годами заточения в Семибашенном замке и следования в обозе османского войска. Он не спешил с обсуждением болезненно воспринимавшихся турками крымских дел и лишь 12 ноября заговорил о независимости ханства и свободе судоходства по Черному морю. Возглавивший к тому времени османскую делегацию реис-эфенди Абдул Резак не отверг предложений с ходу, а попытался, под видом поправок, выхолостить их содержание: ханы из династии Чингизидов должны по-прежнему утверждаться султаном, Порта удержит в Крыму крепости и право назначать в ханство судей.

Столь же круто Абдул Резак повел себя в отношении судоходства: торговые суда под российским флагом не должны были иметь пушек на борту и права выходить в Средиземное море (то есть проливы для них оставались закрытыми). Ни один порт на побережье русским не предоставлялся. Реис-эфенди предложил перегружать в Стамбуле товары с черноморских судов на средиземноморские. Возмущенная Екатерина направила записку в совет: «Я ни под каким видом не хочу, чтобы мне турки предписали, какой род кораблей иметь или не иметь на Черном море, не им России предписать законы, в противном случае еще могут отведать счастие…»^[189].

Обресков

явно по тактическим соображениям предложил оппонентам вернуться к принципу uti possidetis: «Княжества Молдавское и Волоское с крепостями Хотинскою, Ибраиловскою и Журжевскою, российским оружием приобретенные, по силе военного права должны принадлежать России». От них, однако, можно отказаться, буде Порта «предоставит во взаимство размерное удовлетворение». А тут подоспела весть о подписании 1 ноября 1772 г. договора с Крымом «о вольности и независимости татарской», включавшего пункт, по которому крымцы «противу России никому ни в чем и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют»^[190]. Россия оставляла за собой крепости Керчь и Еникале, что обеспечивало свободный выход из Азовского моря в Черное. У Обрескова на руках оказались козырные карты, туркам нечего было и помышлять о выдворении россиян с полуострова.

В ожидании инструкций из Стамбула делегации продолжали неторопливые беседы. В отношении балканских дел особый интерес представляют предложения, которые Обресков выдвинул без указаний от императрицы и которые свидетельствуют о его прозорливости и способности мыслить стратегически. Они включали пункт о размене пленных – поляков, молдаван, валахов, греков и грузин – и являлись своего рода заверением, что и в будущем Россия не оставит своих сторонников в беде (по словам самого Обрескова, «ревность и преданность» не должны приводить к жертвам)^[191]. Но самыми существенными явились пункты о покровительстве православным: «Чтоб позволено было в Константинополе в части, называемой Пера или Бей – Углу, для духовных, Греко-российский закон исповедующих, воздвигнуть церковь; сия была <б> под протекциею российских министров и защищаема от всяких притеснений»; «чтоб христианский закон и церкви были с большим тщанием от Порты защищаемы и чтоб умеренные российских министров в пользу христианских церквей представления принимаемы благосклонно были». Эти предложения заключали в себе зародыш будущей балканской политики России.

То, что мысль о международно-правовом оформлении покровительства турецким христианам принадлежала не Н. И. Панину и не совету при высочайшем дворе, а дипломату-исполнителю, говорит не в пользу их геостратегической прозорливости. Правда, и Обресков действовал под влиянием злобы дня: жители ему «беспрерывно докучали об исходатайствовании им сего Богу угодного благодеяния; многажды же представляли готовность их и потребные на воздвижение храма издержки на себя перенять». Поверенный в делах в Стамбуле П. С. Левашов добавлял к соображениям Обрескова нечто очень полезное и для Петербурга соблазнительное: «окромя набожности, высочайший двор приобрести может в народах сих усердие и преданность, столь полезную для всегдашних его в здешних делах интересов»^[192].

Особого внимания заслуживали Дунайские княжества. После решения вернуть их Порте следовало озаботиться об юридическом ограждении их от произвола турецких властей. Информации к размышлению накопилось предостаточно. Одновременно с большой конференцией в Бухаресте происходила своего рода малая конференция, на которой элита молдавско-валашского общества, великие бояре и высшее духовенство, излагали российским властям свои пожелания. С их подачи была найдена формула, в какой-то степени удовлетворявшая обе стороны. Ее изыскали в прошлом: княжества вошли в состав Османской империи в XV–XVI веках, сохранив, хотя и в урезанном виде, свою государственность. На первых порах их зависимость от Стамбула ограничивалась выплатой дани. Но обязанности нарастали, и в XVIII веке султан своею властью назначал на престолы в Яссах и Бухаресте господарей (князей), причем не из местных уроженцев, а из числа влиятельных греческих аристократов, традиционно проживавших в стамбульском квартале Фанар (фанариотов). Княжеский титул покупался в буквальном смысле этого слова, кандидаты на должность не жалели злата на пути к престолу, задаривая сановников и даже обитательниц сераля. Поскольку его носитель в любое время мог быть смещен (средний срок правления составлял 3 года), то он спешил обогатиться сам и удовлетворить алчность своих приспешников. Суть исходивших от местной элиты пожеланий сводилась к возврату к прежнему состоянию: невмешательству Порты в дела внутреннего самоуправления, избранию православного господаря высшим духовенством и боярством, фиксированной дани. В полном соответствии с этими пожеланиями двор предписал Г. Г. Орлову и A. M. Обрескову «при уступке Молдавии и Валахии… выговорить в пользу сих двух княжеств и всех в них без изъятия жителей… совершенную и полную амнистию, с содержанием их впредь от Порты неотменно при всех тех правах и преимуществах, с коими каждое из них пришло под власть турецкую»^[193].