Двуликий Берия
Шрифт:
На одном из первых допросов, которые вел первый заместитель Генерального прокурора СССР К. Мокичев, Абакумов заявил: «…У меня были ошибки, недостатки и неудачи в работе. Это все, в чем я виноват… Утверждаю, что никаких преступлений против партии и Советского правительства я не совершал. Я был весь на глазах у ЦК ВКП(б). Там повседневно знали, что делается в ЧК…»
Бывшему министру МГБ инкриминировали, в частности, недостаточное внимание к «террористическим замыслам» Якова Гиляровича Этингера, одного из плеяды «врачей-вредителей», умершего в тюрьме во время следствия. В закрытом письме ЦК «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР» на основе выводов комиссии Маленкова, Берии, Шкирятова и Игнатьева подследственный характеризовался как матерый враг Советской власти и был поставлен в один ряд с фигурантами процесса «правотроцкистского блока»: «В ноябре 1950 года был арестован еврейский националист… врач Этингер. При допросе старшим следователем МГБ т. Рюминым арестованный Этингер, без какого-либо нажима (избиения резиновыми дубинками серьезным средством давления, разумеется, не считали. — Б. С.), признал, что при лечении т.
На следствии Мокичев допытывался: «Почему вы долго не арестовывали Этингера, а после ареста запретили допрашивать его о терроре, сказав Рюмину, что Этингер «заведет в дебри»?»
Абакумов в ответ резал правду-матку: «Руководство 2-го управления (занимавшегося контрразведкой. — Б. С.) доложило мне, что Этингер является враждебно настроенным. Я поручил подготовить записку в ЦК. В записке были изложены данные, которые убедительно доказывали, что Этингер — большая сволочь (о том, что Яков Гилярович, являвшийся также личным врачом Берии, не питает ни малейших симпатий к «отцу народов», свидетельствовали его разговоры с сыном, записанные МГБ на магнитофон с помощью подслушивающих устройств. — Б. С.). Это было в первой половине 1950 года, месяца не помню. Но санкции на арест мы не получили… А после того как сверху спустили санкцию, я попросил доставить Этингера ко мне, так как знал, что он активный еврейский националист, резко антисоветски настроенный человек. «Говорите правду, не кривите душой», — предложил я Этингеру. На поставленные мною вопросы он сразу же ответил, что его арестовали напрасно, что евреев у нас притесняют. Когда я стал нажимать на него, Этингер сказал, что он честный человек, лечил ответственных людей. Назвал фамилию Селивановского, моего заместителя, а затем Щербакова. Тогда я заявил, что ему придется рассказать, как он залечил Щербакова. Тут он стал обстоятельно доказывать, что Щербаков был очень больным, обреченным человеком…» Насчет болезни Щербакова доктор был совершенно прав. Александра Сергеевича преждевременно свел в могилу тяжелый алкоголизм. На 44-м году жизни он умер у себя на даче во время очередного запоя. Та же участь постигла и Жданова. Думаю, неслучайно природный алкоголизм так сильно проявлялся среди соратников Сталина. К этому располагала атмосфера в Политбюро: все гадали, кто следующий окажется на плахе.
Абакумов продолжал: «В процессе допроса я понял, что ничего, совершенно ничего, связанного с террором, здесь нет. А дальше мне докладывали, что чего-то нового, заслуживающего внимания, Этингер не дает».
«Вам известно, что Этингер был переведен в Лефортовскую тюрьму с созданием необычного для него режима?» — поинтересовался первый заместитель генерального прокурора. Мокичев имел в виду пыточные условия, в которых содержали Якова Гиляровича. Здесь было не внезапно проявившееся человеколюбие, а обвинение Абакумова в том, что он устранил важного свидетеля, который не вынес тяжелейших условий содержания в карцере и умер от сердечного приступа.
Абакумов оправдывался: «Это неправильно. И Внутренняя, и Лефортовская тюрьма одинаковы, никакой разницы нет» (Виктор Семенович сделал вид, что забыл разницу: на Лубянке подследственных били редко, а вот в Лефортово творили что хотели. — Б. С.).
«Вы давали указание о том, чтобы содержать Этингера в особых, опасных для его жизни условиях?»
«В каких особых?» — прикинулся незнайкой Абакумов.
«В более жестких, чем всех остальных, — пояснил следователь-прокуратор. — Ведь Этингера поместили в сырую и холодную камеру».
«Ничего особенного здесь нет, потому что он — враг, — демонстрируя непримиримость к «большой сволочи» Этингеру, отрубил Виктор Семенович. И напомнил прокурору, как оказалось, на свою голову: «Мы можем и бить арестованных — в ЦК ВКП(б) меня и моего первого заместителя Огольцова неоднократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно… Арестованный есть арестованный, а тюрьма есть тюрьма. Холодных и теплых камер там нет. Говорилось о каменном полу — так, насколько мне известно, пол везде каменный… Я говорил следователю, что нужно добиваться от арестованных правды, и мог сказать, чтобы тот не заводил нас в дебри…» Так Абакумов пытался объяснить неосторожно сорвавшуюся с языка фразу про дебри, которую «доброжелатель» Рюмин интерпретировал как нежелание разоблачать «еврейский заговор». А насчет того, что в тюрьме нет холодных и теплых камер, Абакумов врал. Сам ведь изобрел камеры-холодильники, все прелести которых ему очень скоро пришлось испытать на собственной шкуре.
Вскоре после ареста, в конце июля 1951 года, Абакумов написал покаянное письмо вождю, где отвергал утверждение Рюмина, что «якобы намекнул Этингеру,
Абакумову пытались инкриминировать смерть главы московских коммунистов А.С. Щербакова, скончавшегося 10 мая 1945 года от сердечного приступа, который стал следствием очередного запоя. Во время допросов Этингера, проходивших с участием самого Абакумова, министр требовал от подследственного признаться, «как он залечил Щербакова». Этингер же доказывал, что лечащим врачом Щербакова был Виноградов, а он, Этингер, выступал только в роли консультанта. По словам Абакумова, «называя Виноградова, он ничего отрицательного о нем не показал». Абакумов отвел все обвинения в том, что по его приказу арестованного перевели в холодную камеру, что стало якобы причиной его смерти. Содержание заключенного определял сам следователь, которым был Рюмин, «и умер Этингер, прийдя с допроса от тов. Рюмина».
«Все это было полной чушью, — вспоминал заместитель Абакумова Питовранов. — Я тоже писал объяснения для комиссии по проверке работы МГБ, которую возглавляли Берия и Маленков. Привязать Абакумова к смерти Щербакова было невозможно — тот умер в 1945 году, когда Виктор Семенович возглавлял «СМЕРШ» и не имел к правительственной охране никакого отношения. Я думаю, что Сталин это понимал».
Однако против министра вскоре выдвинули и другие, куда более серьезные обвинения. «Жалобщики писали, что МГБ скрывает правду от ЦК, — рассказывал Питовранов. — А это было правдой. По моим наблюдениям, у министра в какой-то момент вдруг появилась дурацкая вера в то, что если он о чем-то не доложит наверх, то там об этом ничего не узнают. Один сотрудник министерства перебежал к американцам, а он решил представить его погибшим. Протоколы допросов арестованных правил, решал, нужно или не нужно передавать в ЦК написанные в наших тюрьмах жалобы подследственных. Да и дальновидностью Виктор Семенович не отличался. Подумайте, компромат на Берию и Маленкова он держал в стопке белья в платяном шкафу!»
Абакумова решили напрямую связать с «делом врачей». Благо имеющиеся у следствия материалы легко позволяли это сделать. А «врачам-вредителям» инкриминировали уже смерть как Щербакова, так и Жданова.
«Дело врачей»
Абакумова собирались сделать главой «сионистского заговора». Но он ни в чем не сознавался. Между тем еще 23 июля 1951 года заместитель министра госбезопасности С. Огольцов подал в Политбюро записку «о законспирированной группе врачей-вредителей». 22 февраля 1952 года дело было передано из прокуратуры МГБ, а курировать следствие стал все тот же Рюмин. Теперь подследственных (а кроме Абакумова были арестованы начальник Следственной части Леонов, следователи Комаров, Шварцман, Лихачев, работники секретариата МГБ Броверман и Чернов) перевели в Лефортово, где их уже начали допрашивать с применением всех мер физического воздействия — вплоть до кандалов и резиновых дубинок. Арестовали также бывших заместителей Абакумова Питовранова и Селивановского и ряд ответственных сотрудников центрального аппарата МГБ — Шубнякова, Райхмана, Белкина, Эйтингона и др., а также кремлевских врачей — Виноградова, Вовси, Егорова, Майорова и др. Было использовано письмо врача-рентгенолога Лидии Федосеевны Тимашук, которая сразу после смерти Жданова доказывала, что Виноградов и другие кремлевские врачи неправильно поставили диагноз Андрею Андреевичу, у которого в действительности был инфаркт. Абакумову ставили в вину, что он не отреагировал на донос врача Лидии Тимашук, в августе 1948 года сообщавшей, что кремлевские доктора неправильно лечат товарища Жданова. Правда, письмо было адресовано начальнику Главного управления охраны МГБ генерал-лейтенанту Николаю Сидоровичу Власику. Но тот, арестованный 16 декабря 1952 года за злоупотребление служебным положением и попустительство «врачам-вредителям», сразу же признал, что переслал письмо Тимашук Абакумову. Однако Виктор Семенович так и не признался, что пытался извести Сталина и потому «замазал» сигнал патриотки.
В записке Тимашук сообщалось о неправильном диагнозе Жданова, поставленном Виноградовым, Егоровым и их коллегами по «Кремлевке». Вместо правильного «инфаркт», на чем с самого начала последней болезни настаивала заведующая кабинетом электрокардиографии Тимашук, медицинские светила предпочли «сердечную астму». Чтобы покрыть ошибку, при вскрытии свежие рубцы на сердце Жданова, свидетельствовавшие о недавнем инфаркте, кремлевские врачи характеризовали как «фокусы некроза», «очаги миомаляции» и др. Уже после смерти Сталина, когда Берия, чтобы иметь доказательства фальсификации «дела врачей», потребовал от подследственных честно рассказать о том, в чем именно они вынуждены были оговорить себя под давлением прежних следователей, Виноградов признался в записке на имя Берии от 27 марта 1953 года: «Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессором Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и методе лечения не было». Кстати сказать, это было совсем не то, что в тот момент нужно было Берии, и в сообщении МВД о прекращении «дела врачей» об ошибке в диагнозе болезни Жданова вообще ничего не говорилось. Сталин, возможно, подозревал кремлевских врачей в халатности, что было справедливо, но заодно хотел извлечь и политические дивиденды, расчистив политическое поле для преемника путем устранения «старой гвардии». Для такой цели гораздо лучше подходила версия заговора.
В 1948 году записке Тимашук не был дан ход, в частности, из-за близкой дружбы Власика с профессором П.И. Егоровым. Теперь же на кремлевских врачей обрушились репрессии.
Как пытали фигурантов дела о «еврейском заговоре», 13 января 1954 года рассказал следователям и бывший начальник Лефортовской тюрьмы подполковник Дуринов: «…В кабинете № 65 Лефортовской тюрьмы к некоторым арестованным применялись меры физического воздействия. Причем применением таких мер к арестованному генерал-лейтенанту госбезопасности Белкину руководил лично Рюмин. Сам Рюмин ударов не наносил, но говорил Миронову, Белову, Кунишникову и мне, что бить надо посильнее…»