Двум смертям не бывать

Шнейдер Наталья

— Какого рожна тебя принесло? Зарезал бы спросонья как куренка….
– он снова ругнулся.

Надо было вечером с вином поаккуратнее, это ж надо, не вспомнить, что и где. Вроде последние два года не водилось за ним привычки просыпаться с ножом в руке, а тут — на тебе! Может, дело было в том, что мыслями Рамон уже был там, на Западе, где из-за любого дерева могла прилететь стрела, а чужой в комнате мог быть только убийцей.

Светца на обычном месте не оказалось, он обнаружился на полу, куда его в потемках смахнул Рихмер. Рамон поднял его, вставил

лучину в чугунный расщеп, высек огонь. Повторил, глядя на брата:

— Какого рожна ты тут делаешь?

— Не спится, — буркнул Рихмер, глядя снизу вверх и отчего-то не торопясь подниматься с каменного пола.

— Когда не спится, нужно к бабе под бок, а не по замку шататься. Или она тебя снова из постели выставила?

— Да ну ее. — Брат махнул рукой. — Никуда не денется. Это ведь ты завтра уезжаешь, не она. Останусь тут опять один. В этом бабьем царстве. Пока не помру.

Он встал, пошатнулся, снова едва не смахнув на пол светец оперся о стол:

— Знал бы ты, как я тебе завидую… Руки в ноги — и поминай как звали. А мне тут с этими… расхлебывай.

Только сейчас Рамон сообразил, что от близнеца ощутимо несет хмельным. Вздохнул: похоже, выспаться перед дорогой не получится. Придержал Рихмера за локоть, усаживая на скамью.

— Погоди, сейчас приду. Попрошу, чтобы принесли горло промочить.

Тот мотнул головой, льняные волосы едва не задели огонь:

— Угу.

— Я сейчас. — Повторил Рамон и пошел будить слугу, от всей души надеясь, что пока он ходит, брата успеет сморить хмель. Каждый раз одно и то же: сперва пьяные причитания, мол, как же все это надоело, пора, пора что-то делать, потом отговорки, маменька заругает, жена пилить будет, наутро — то ли притворные, то ли настоящие слова о том, что не помнит, что он ночью молол, да и спьяну чего только нести не начинают.

Он нарочито медленно шел до комнаты, где спали слуги, вместо того, чтобы просто позвонить в колокольчик. Потом ждал, пока слуга принесет хлеб, холодное мясо и пиво, оставшееся с вечера.

Рихмер сидел, опустив лицо на скрещенные на столе руки. Рамон решил было, что брат все-таки уснул, и будить его не стоит, но тот поднял голову, едва слуга вышел, прикрыв за собой дверь.

— Пить будешь? — мрачно поинтересовался Рамон. Не дожидаясь ответа, налил пиво в две кружки, положил ломоть мяса на хлеб.

— Кажется, оставшийся год я не дотяну, — сказал Рихмер, принимая пиво. — Сопьюсь раньше.

— Год?

— Ну да. даже меньше — двадцать нам когда стукнуло?

— Два. Неполных. Но мне легче думать, что два.

— Думай-не думай… — Рихмер опустил кружку. — Авдерик погиб через день после того, как ему исполнилось двадцать один.

— В ту ночь многие погибли. На то она и война.

— Ты видел, как он…?

— Нет. Я тогда изо всех сил пытался не отдать концы и не наложить в штаны. Утром узнал.

Рихмер кивнул. Покрутил кружку между ладоней, вздохнул:

— Видел бы ты, что с матушкой творилось, когда тело привезли. Я грешным делом думал — рассудком

повредилась. Вызвала меня от господина, а как приехал — вцепилась, ни на шаг не отпускает. Барон приехал обратно просить, она в ноги кинулась — мол, не забирай младшенького, старшие в чужих краях, хоть один в горе опорой будет. Чуть со стыда не сдох.

— А что барон? — поинтересовался Рамон.

— А что барон? Помялся-помялся, да и согласился. Так и остался при мамкиной юбке.

— Ты раньше об этом не рассказывал.

— А ты не спрашивал. — Рихмер заглянул в опустевшую кружку, потянулся за кувшином. — А когда про Лейдебода весть пришла, совсем плохо стало. Матушка, видать, все семейные хроники подняла, и началось. На реку нельзя, утонешь. На охоту нельзя — зверь загрызет.

Рамон хмыкнул:

— Книжки читать не запретила? А то двоюродный дед, если не врут, книгу на ногу уронил, оковкой рассадил, через неделю от горячки умер.

— Тебе смешно. А я не знал, куда от соседей деваться. Зовут то в гости, то на охоту, а я мямлю, точно красна девица — мол, маменьке плохо, в другой раз.

— Так не мямлил бы. Встал да уехал.

— Я однажды попробовал. Чуть не сутки прорыдала, пришлось за лекарем посылать, испугались, что нервная горячка случится.

— Да ладно тебе. Она, говорят, ни на одних похоронах не плакала. Что над мужем, что над сыновьями — ни слезинки.

— Вот тебе и ладно. — Вздохнул Рихмер. — Какое там «уехал», шагу боюсь ступить.

Его брат помолчал, медленно выстукивая пальцами по столу неведомую мелодию. Подался вперед:

— Собирайся. Завтра поедешь со мной. Или сгниешь в этом болоте.

— Тебе легко говорить. Ты-то свободен.

Рамон усмехнулся:

— Свободен? Просто до меня никому нет дела. Вот и вся цена той свободе. Но если то, что она сделала с тобой, называется любовью — в гробу я видал такую «любовь». Собирайся. Третий раз предлагать не буду.

Рихмер опустил голову:

— Не могу. Спокойной ночи, брат.

Замок стоял не одном из холмов, окружавших огромную зеленую чашу долины. Дорога шла по дну чаши среди клочков крестьянских полей, потом снова поднималась, кружа между холмами а после пряталась в лес.

Рамон со спутниками ехали под низкими ветвями. Дорога здесь казалась нехоженой, да она и была такой в это время года, когда пора весенних ярмарок еще не наступила. Именно поэтому Бертовин обратил внимание на две цепочки следов, четко выделяющиеся в мокрой грязи. Следы сворачивали в самую гущу леса.

Всадник придержал коня, спешился. Увидев вопросительный взгляд Рамона, негромко проговорил:

— Проверю. Некому в это время по лесу шастать.

Рамон кивнул. За дровами его крестьяне могли ходить лишь на особо отведенные делянки. И то среди соседей разрешение рубить дрова в господском лесу считалось неслыханным послаблением. Правду сказать, таких богатых лесов на соседских землях не было, там господа сами дрова покупали на вес.