Двум смертям не бывать
Шрифт:
Бертовин усмехнулся. Склонился вперед, тяжело опершись о стол.
— Тебе приказали ее стеречь, а ты поможешь бежать. Это называется предательство. И хорошо, если отделаешься изгнанием.
— Казнить не посмеют. Былых заслуг многовато. — Усмешка была отнюдь не веселой. Что ж, если выбор таков, значит, так. Но девочку на костер он не пустит.
— Пусть не посмеют. Будешь стоять на эшафоте под похоронные псалмы и улюлюканье черни, пока с тебя снимают доспех. «Вот шлем коварного и вероломного рыцаря. Вот цепь коварного и вероломного рыцаря»…
— Плевать.
— А
— Заткнись!
— И отпоют. Живого. — Припечатал Бертовин. — Из-за бабы.
— Не твое дело.
Бертовин аккуратно сложил пергамент, спрятал за пазухой.
— Что ж, наверное, ты прав. Не мое. Поступай как знаешь. Но я клялся служить тебе верно, а не помочь в самоубийстве.
— Вот, значит, как. — Сказал Рамон.
— Да, так. На меня не рассчитывай. И втянуть в это Хлодия я тоже не позволю.
— Хорошо. Воля твоя.
Бертовин перегнулся через стол, сгреб рыцаря за грудки.
— Остановись, умоляю. Да, она спасла тебя, но она знала, на что идет. Ни одна баба в мире не стоит позора.
— Ни одна кара в мире не стоит чести. — Ответил Рамон. — Не хочешь помогать — проваливай. Но я сделаю то, что считаю нужным, с тобой или без тебя.
Бертовин выпустил одежду, выпрямился. Выдохнул:
— Я ее убью.
— Через мой труп.
Воин грязно выругался. Осекся встретившись взглядом с господином. Стремительно развернулся. Хлопнула дверь.
Рамон уронил голову на руки. Если уж Бертовин не понял, то суду двадцати рыцарей объяснять будет бессмысленно. Значит, после того, как отвезет девочку и вернется, все так и случится: разбитый щит, разорванное одеяние. И доживать век он будет никем. Ни имени, ни звания, ничего. Но жить как ни в чем не бывало, зная, что считай своими руками отправил на костер невиновную, тоже неправильно. И дело не в страсти, чтобы там ни думал Бертовин. Будь на месте Лии воспитатель, или Хлодий, или любой из братьев, Рамон поступил бы так же. Просто потому, что по-другому нельзя. Вот Эдгар, то бы понял. Но Эдгара рядом нет, да даже если бы и был, что проку?
За спиной тихонько скрипнула дверь. Рамон развернулся. И как ни погано было на душе, расхохотался. Невозможно было удержаться от смеха, глядя на хрупкую девушку, одетую в наряд, сшитый на рослого широкоплечего мужчину. Горловина съехала набок, рукава болтаются, а подол приходится подбирать, чтобы не наступить ненароком.
— Пугало, да? — улыбнулась Лия.
— Ну…
— Мог бы и соврать. — Она опустилась рядом. — Пусть, зато я наконец-то похожа на человека и хочу есть.
— Отлично. — Обрадовался Рамон. Глядишь, девочка и вправду придет в себя. А то ведь смотреть больно.
За обедом он старательно болтал о пустяках. Потом проводил девушку в свою спальню. Селить ее в комнатах, предназначенных для челяди, не хотелось. Мало ли. С Сигирика станется вломиться в дом и попытаться уволочь ведьму обратно в темницу. А
— Прости. — произнес Рамон. — Я не хотел напоминать о… Словом, ты сказала, что ничего не вернуть, и я не собираюсь пользоваться… — он мысленно выругался. Да что такое, все наперекосяк! — Но в этом доме только в моей комнате есть засов изнутри.
Это было правдой, челяди подобной роскоши не дозволялось.
— Мне нужно поговорить с твоим отцом. Поэтому запрись и не открывай никому, кроме меня. Я быстро. Справишься?
Лия кивнула, бледная и серьезная. Боится. Все равно боится, и словами здесь не поможешь. Может быть, просто послать за Амикамом и попросить прийти? А самому остаться с девочкой, чтобы не боялась? Нет, нельзя. Амикам наверняка считает его виновником всех несчастий. Надо идти самому.
— Принести что-то из дома? — спросил Рамон. — Напиши отцу, что нужно, я передам.
Она снова кивнула, устроилась за столом, быстро-быстро покрывая пергамент буквами. Заглядывать через плечо рыцарь не стал. Захочет — сама расскажет, а не захочет, значит и говорить не о чем. Пропади оно все пропадом, он впервые не знал как подступиться к женщине. А все вместе и вовсе представало сущим безумием: рисковать всем ради бывшей любовницы. Пожалуй, Бертовин был не так уж неправ. Как, оказывается, все было просто раньше, и как запутано теперь. Впрочем, кого винить, кроме себя?
Девушка свернула письмо, не запечатывая протянула Рамону. Тот спрятал листок за пазуху.
— Я скоро.
Баловаться условными стуками он не стал. Голос Лия узнает, а все остальное — игры в тайну, сейчас не до них.
— Господин не принимает. — Заявил слуга, не собираясь отступать за калитку.
Рамону отчаянно захотелось вмазать по наглой морде. В последний раз угодничал, кланялся чуть ли не до земли, а сейчас и поприветствовать забыл, как полагается.
— Передай господину письмо дочери. — Рамон протянул свернутый лист. Опасаться, что прочтет нечего: чернь неграмотна. — И еще передай: если Амикаму дорога ее жизнь, лучше бы ему принять меня.
Калитка захлопнулась перед носом. Рыцарь стал ждать. Плохо, что полгорода увидит его здесь. С другой стороны, все знают, что они давние друзья и было бы странно, если бы он не решил сам сообщить отцу ведьмы, что казнь отложена, а сама ведьма под его присмотром. Если Амикам примет… должен принять, не глуп же он, то все поворачивается как нельзя лучше. Бертовин орал так, что все слуги слышали. И сейчас, когда — если — Лия окажется в безопасности и придут за ним, кто угодно подтвердит: Рамон разругался с человеком, что все эти годы был его правой рукой. И ни Бертовина, ни Хлодия, ни их людей не тронут. А как Амикам будет прикрывать своих — его забота.