Дядька
Шрифт:
— Знаешь, сынку, Божью заповедь: не судите, да не судимы будете?
Митрась поморщился: кажется, именно об этом и наставлял сегодня в церкви батюшка… Он уже открыл было рот, чтобы поставить под сомнение слова священника, а заодно и его ум, но тут его опередил Горюнец:
— Вы бы, дядь Рыгор, про ту заповедь тетке Хадосье бы напомнили, — посоветовал он, решительно направляя беседу в другое русло. — Вот уж кто только и знает — чужие кости мыть!
Митрась понял, почему дядька вмешался в эту минуту: религиозная тема была одной из тех, которых в разговоре касаться не следовало.
А надо сказать, что Митрасю, в его десять лет слишком хорошо знакомому с мирской несправедливостью,
Если же говорить об их приходском батюшке, то Митрась его не любил еще и потому, что однажды услышал, как тот высказался про Горюнца, что его, дескать, «Бог наказал». Было ясно, что говорил он о дядькиной болезни, и мальчишку охватило праведное негодование: чем же такой добрый и славный человек мог настолько провиниться перед Богом, чтобы быть столь жестоко наказанным? Когда же он спросил об этом у батюшки, то получил такой ответ:
— Нам ли судить, за что Господь покарал? Пути Господни неисповедимы… А уж тебе, отрок, тем паче грех судить об этом. Господь знает, кого карать, кого миловать, а тебе надо Бога молить, чтобы у тебя за подобные речи язык не отсох.
И с тех пор Митрась проникся особенной неприязнью и недоверием именно к этому священнику. Он подозревал, что, видимо, по сходным мотивам недолюбливает отца Лаврентия и Горюнец, но эта неприязнь была молчаливой и сдержанной: ни разу, даже перед близкими, не позволил он себе неосторожных речей. Более того, Митрась чувствовал, что и дядька Рыгор в душе во многом согласен со своим молодым товарищем, но тоже принужден держать язык за зубами. Ясно, что и самому Митрасю многие вещи придется замалчивать, если он хочет покоя для себя и соседей.
За длымчанами и так закрепилась слава безбожников, язычников, идолопоклонников. В этом была немалая доля правды, поскольку излишним благочестием они и в самом деле никогда не грешили. При этом длымчане, разумеется, соблюдали внешние приличия: по воскресеньям бывали у обедни, крестились на образа, входя в чужой дом, более или менее добросовестно держали посты. Соблюдение постов было, впрочем, тоже довольно-таки своеобразным: к примеру, не так давно дядя Ваня сунул ему морковку, а в тот день — Митрась это точно помнит — была среда. Вместе с тем длымчане давно и хорошо усвоили, что отнюдь не всегда следует принимать на веру поповские проповеди; более того, часто в душе над ними посмеивались, еще чаще забывали молиться, а уж о том, что они — рабы Божии, вспоминали лишь во время крещения, венчания или отпевания покойников. В этом отношении они были язычниками в полном смысле слова. Ходил даже по округе анекдот про некоего длымского Тараса, который, отправляясь на проповедь, закладывал уши воском. Но даже до этого, пожалуй, никому не было бы особого дела, если бы не таинственный Дегтярной камень, древний языческий идол… Что же это все-таки за идол такой?
Это было что-то неведомое, жуткое, и при этом необоримо манящее. Все в деревне знали о нем, но никто, оказывается, не знал ничего определенного. Упоминали о нем в разговорах не так уж и редко, но все больше мимоходом, сторонкой; рассказать же толком никто
Дядя Ваня, пожалуй, мог бы кое-что рассказать, да ведь не захочет. Помнит Митрась, как поспешно, хотя и с видимым спокойствием, перебил он тогда Васин рассказ, как сурово он потом осадил Аленку, едва та заикнулась об этом. Не такой дядька человек, чтобы любимых друзей без причины одергивать, а раз уж случилось такое, значит, и впрямь тут дело нешуточное…
Дядька меж тем поставил на стол миску блинов. Овсяные, на сыворотке, на конопляном масле блины у него удались. Митранька не утерпел, стянул-таки один, так что ему лучше знать.
Он вообще любил дядькину стряпню, да и друзья-приятели, время от времени заходившие к ним, тоже с большой охотой уминали дядькин борщ или рассыпчатую кашу с салом. Дядя Ваня тому только рад бывал. «Нужда всему научит!» — улыбался он, когда кто-либо дивился, как скоро он приноровился к бабьей работе. Митрась любил наблюдать, как ловко дядька управляется возле печи с ухватами и горшками, как деловито и точно мелькают его худые сильные руки в летнем еще темном загаре, в поднятых выше локтя рукавах, как вздуваются на них тугие жилы, когда он поднимает на ухвате тяжелую корчагу или резко встряхивает сковородой, чтобы блин растекся на ней тонко и ровно.
Впрочем, сам Горюнец был не слишком доволен своей работой.
— Эх, Митрасю, — огорчался он, — а как мамка-то моя блины пекла — загляденье! Тряхнет сковородой, он подскочит, да и — хлоп! — другим боком! Не умею я так-то… А-ах!..
И опять ему было тогда худо: едва успев кинуть сковородку на шесток, пошатнулся дядька, ухватясь ладонью за грудь; на лице его сквозь загар проступила болезненная синева, побелевшие губы, резко захватывали воздух.
Подскочивший Митрась успел его поддержать, но сам едва устоял на ногах, когда широкая дядькина ладонь тяжело впечаталась ему в плечо. И все же он сумел довести Горюнца до лавки, а затем кинулся в сени, распахнул двери, чтобы дать доступ свежему воздуху. Резкий порыв ветра ворвался в хату, закружил по горнице, задул лучину — огонь коротко мигнул, дрогнули черные тени на стенах, и все погрузилось во мрак.
— Митраська, скаженный, дверь закрой! — послышался во мгле дядькин голос.
Мальчик послушно закрыл дверь, опять зажег лучину. Горница снова тускло осветилась, вновь задрожали на стенах черные тени. Горюнец уже приходил в себя, лицо его понемногу принимало свой обычный цвет. Он еще, правда, слегка пошатывался, но это, наверное, уже просто от слабости. С ласковой укоризной поглядел он на Митрася, слегка покачал головой:
— Дурачок ты, Митрасю! Чего всполошился? Впервой со мной, что ли, такое?