Дядя Динамит

Вудхаус Пелам Гренвилл

Решив, что за окном разбилась машина, он присмотрелся, разглядел неподалеку что-то весомое и, приглядевшись еще, опознал своего дядю; но только начал перед ним извиняться, как сердце его подпрыгнуло, словно балерина, репетирующая новое па. За сэром Эйлмером, невыразимо прекрасная, стояла Гермиона.

Она ему улыбнулась; она вообще сияла. Сгрузив издателя у кабачка, она подъехала к дому, когда сэр Эйлмер из него выходил, и так сильна была ее личность, что убедить его удалось за две минуты с четвертью. Издательство могло спать спокойно.

Тем самым она сияла.

По-своему, как сестра, она любила старого друга и обрадовалась ему.

— Здравствуй, Билл, — сказала она, и он обрел дар речи, откликнувшись:

— Здравствуй.

Обрел этот дар и сэр Эйлмер.

— Какого черта ты тут торчишь? — спросил он. стоя на одной ноге, массируя другую. — Ходит, как носорог! Смотри под ноги.

Однако Билл смотрел на Гермиону. Он что-то такое слышал, но сосредоточиться не мог.

— Конечно, конечно, — сказал он.

— Что «конечно»?

— Да, правда? — откликнулся Билл.

Мастеру фырканья оставалось одно, и он фыркнул, после чего прошел в музей, решив разобраться во всем попозже. Стоит ли тратить силы на человека, который вообще идиот, а сейчас — в особенности?

Гермиона все сияла.

— Вот ты и вернулся, — сказала она. — Я очень рада. Как там, в Бразилии?

— Здорово.

— Хорошо?

— О, а, э, спасибо.

— Ты загорел. Много было приключений?

— Э,да, а.

— Наверное, много змей?

— О, о!

— Непременно все расскажи, а то я спешу. Надо повидать одного знакомого.

Билл откашлялся.

— Э… постой… — сказал он.

Сейчас или никогда, думал он. Они одни. Шагнешь — и схватишь. Пыхтит он и так. Лучших условий ждать нечего.

Но двинуться он не мог. Его сковала та слабость, которая сковывает стольких в наше время, а исцеляется — только бодрящей микстурой доктора Смита. Будь у него бутылка, что там — ложка микстуры, он бы пришел в себя. Но ее не было; и он копал ногой, таращил глаза, как все эти девять лет.

— Да? — сказала Гермиона.

(«Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим» — подсказало его суперэго, но тело не послушалось.)

— Да?

— Гермиона!

—Да?

— Гермиона…

—Да?

— Так, ничего, — сказал Билл.

И оказался один. За окнами, судя по звукам, отъехала машина. Гермиону он не винил. Вспомнив, как он мерзко блеял, словно диктор Би-би-си, он задрожал и удивился такой нечеловеческой трусости.

С горя он собрался было биться головой об стену, но передумал и решил пойти к себе, зарыться лицом в подушку.

4 Стремясь поскорее сообщить Отису благую весть, Гермиона решила не мешкать. Задержись она хоть на минуту, она увидела бы молодого человека без шляпы, но с выпученными глазами, который мчался от корта к дому. Кажется, Реджинальда Твистлтона уже сравнивали с кошкой на раскаленных кирпичах. Именно это сравнение пришло бы сейчас в голову стороннему наблюдателю.

Пронесясь над террасой, он влетел в дом; пронесясь над холлом, взлетел по лестнице; пронесясь над коридором, ворвался в свою бывшую комнату, и Салли, отдыхавшая в шезлонге, как амазонка после битвы, поднялась ему навстречу. Точнее,

она тоже взлетела, словно снизу, сквозь подушки, быстро вылез большой гвоздь. Она умела владеть собой, но когда столкнешь в пруд констебля, это как-то возбуждает, и она подумала было, что ворвался Поттер.

Распознав свою ошибку, она стала спокойней, но ненамного.

— Мартышка! — сказала она.

— Салли! — сказал Мартышка.

Если мы сообщим, что его очень тронул разговор с лордом Икенхемом, направившимся позже в кабачок потолковать о Бразилии, вы вправе обвинить нас в сдержанности. Чувства бушевали в его груди, и среди них выделялись благодарность, стыд, любовь, какой он еще не испытывал, хотя влюблялся регулярно с самых юных лет.

Он совершенно забыл о Гермионе. Он помнил только о Салли. Примерно так же, как Билл, собирался он хватать, трясти, целовать и пыхтеть, с той лишь разницей, что Билл представлял себя в роли костоправа, а Мартышка — скорее паломника, приближающегося к святыне. Да, мы неточны, слова «хватать» и «трясти» тут не подходят. Оставим «пыхтеть» и «целовать».

Пыхтел он и так; что же до поцелуев, Билл Окшот, окажись он рядом, получил бы наглядный урок.

— О, Салли! — говорил Мартышка.

— О! — говорила и Салли.

Время не двигалось. Во внешнем мире люди чем-то занимались. Констебль переодевался. Лорд Икенхем шел по деревне. Гермиона ехала в том же направлении, на полмили дальше. Сэр Эйлмер поправлял экспонаты. Билл Окшот лежал лицом в подушку. А в Лондоне леди Босток, пересмотрев журналы, впала в легкую дремоту.

Мартышка же и Салли в благоухании фиалок и роз слушали нежную музыку, которую исполнял на редкость умелый оркестр, состоявший в основном из арф и скрипок. Констеблем, лордом Икенхемом, сэром Эйлмером, леди Босток, Биллом и Гермионой они не интересовались. Обняв Салли поудобней (они сидели в шезлонге). Мартышка удивлялся, что бывают такие идиоты, такие редкие кретины, как этот полный дурак, расставшийся с единственной девушкой на свете.

— Нет, какой болван!

— А я?

— Я хуже, никакого сравнения.

— Это я виновата.

— Нет!

— Я.

— Нет!

— Я!

Спор разгорался, и Мартышка уже произнес было: «Нет», но лицо его перекосилось, как за четырнадцать часов до того, когда в гостиную вошел Билл Окшот.

— Что такое? — забеспокоилась Салли.

Мартышка нервно глотнул.

— Ничего, — отвечал он. — Просто вспомнил про Гермиону.

Салли задрожала. Многое, в сущности — все, зависело от того, считают ли Твистлтоны. что слово — это слово.

— А я? — спросила она. — Может быть, честь не позволяет тебе расторгнуть помолвку?

Мартышка глотнул еще раз.

— Не то чтобы честь… — ответил он. — Ты ее не видела? То-то и оно. Если бы видела, сама поняла бы. Как к ней подступиться?

— Очень просто. Пойди и скажи, что ты ошибся.

— М-да…

— Или напиши.

Мартышка дернулся, как сильный пловец, который стал тонуть и вдруг увидел, что кто-то бросает ему спасательный круг.

— Написать?

— Все ж легче.