Дядя Ник и варьете

Пристли Джон Бойнтон

— Боже мой! Какая я обжора! — сказала Нэнси, которая была невообразимо хороша при свете лампы. — Но мне здесь ужасно нравится. Я бы хотела жить здесь каждое лето. Миссис Уилкинсон и я, и больше никого — но вы тоже можете заходить время от времени. Скажите что-нибудь, Дик. В чем дело? Вам это не доставляет удовольствия?

— Конечно, доставляет. Только я вдруг почувствовал, что мне слишком хорошо. Словно… — Но тут я замолчал. Мне не хотелось ничего говорить. Нэнси взглянула на меня, и это был миг нашей наибольшей близости и самораскрытия. Потом я вновь и вновь пытался поймать этот взгляд, но безуспешно, хотя Бог свидетель, я его не выдумал.

— Хотите еще чаю? — спросила вернувшаяся к нам миссис

Уилкинсон. — Ну что ж, тогда по семь пенсов с каждого. — Когда я расплатился, она продолжала: — А вы славная парочка. И мне сдается, что вы, молодой человек, из местных, а она нет. Верно, милая?

— Верно, — сказала Нэнси и улыбнулась. — Мы оба играем в Брэдфорде эту неделю. Мы выступаем на сцене.

— На сцене? Скажите, пожалуйста, никогда бы не подумала.

— Что же мы наделали! — вскричал я, вскакивая.

— Что случилось, Дик?

— Уже почти пять, а до поезда или трамвая идти бог знает сколько. А я должен быть готов к семи часам.

— Ой-ой-ой! — Нэнси перепугалась не меньше моего. — Миссис Уилкинсон, что нам делать?

— Соседский парнишка может довезти вас на станцию в своей двуколке, правда, это будет стоить вам полкроны. Он своего не упустит. Ну что, сказать ему?

— Ой, пожалуйста. Берите свои вещи, Дик. Ну, скорей, скорей, скорей…

Удача нам сопутствовала — такой уж был день, — но я прямо умирал от беспокойства, пока мы неслись в двуколке к станции, — кажется, Менстон, — и все просил «парнишку»-кучера, который был куда старше меня, наддать ходу. И хотя в лицо нам бил холодный ветер, я был весь в поту, а Нэнси, понимая, что со мной делается, крепко сжимала мне руку. Теперь все зависело от того, скоро ли придет поезд, потому что, если он задержится, я погиб, но счастье этого дня не отвернулось от нас. Нам пришлось ждать поезда всего несколько минут. Правда, он, конечно, тащился, как черепаха, и на каждом шагу останавливался. В половине седьмого мы подъехали к Мидлэндскому вокзалу в Брэдфорде — отсюда до «Эмпайра» было около полумили. Я сказал Нэнси, у которой была еще бездна времени, что должен бежать сломя голову, и, когда она решительно заявила, что донесет мой рюкзак и этюдник, я с готовностью отдал их ей и в буквальном смысле слова побежал со всех ног. Сэм, Бен и Барни уже выходили из костюмерной, когда я влетел туда, пыхтя и обливаясь потом. Я молниеносно оделся — такая скорость удовлетворила бы самого Робертса, знаменитого трансформатора: он один играл целый скетч о Дике Терпине, совершая неправдоподобно быстрые переодевания, — и помчался вниз на сцену, где, к своему облегчению, обнаружил, что Дженнингс и Джонсон только начинают свой танец. И мне снова повезло, потому что дядя Ник, имевший обыкновение спускаться вниз заранее, на этот раз опоздал и явился даже позже меня. Но тут удача изменила мне и исчезла, даже не сказав «до свидания».

Когда после второго представления я разгримировался и, как обычно, пришел в уборную дяди Ника, я застал у него гостя. Они курили сигары и пили шампанское. Гость был пожилой, коренастый человек, разгоряченный и потный, в высоком воротничке, галстуке-бабочке в горошек и твидовом костюме. Мне он сразу не понравился.

— Джо, это мой племянник Ричард Хернкасл, — сказал дядя Ник. — Мистер Джо Бознби, мой агент.

— Отлично, отлично, отлично! — вскричал Бознби, схватив мою руку и тряся ее так, словно я только что спас его с тонущего корабля. — Примите мои поздравления, молодой человек!

— С чем?

— Я вам скажу с чем. Вы сейчас работаете с одним из умнейших и самых преуспевающих артистов сегодняшнего варьете, да, да! Я с ними со всеми имел дело, и я уж знаю. Он — чудо! Вы понимаете, что работать с ним — большая честь? — Бознби был из тех говорунов, которые задают вопросы, не давая возможности на них ответить. —

Конечно, вы это понимаете.

— Он не понимает, Джо, — сухо сказал дядя Ник. — И перестань меня расхваливать.

Не могу удержаться, Ник, дружище. Какой изумительный номер! Даже лучше, чем всегда, еще лучше. Твой «Исчезающий велосипедист» меня просто уложил сегодня на обе лопатки, а я уже их видел-перевидел. А этот фокус с девушкой в ящике — лучший в своем роде. Изумительно! Ну, так на чем мы остановились, Ник?

— Погоди минутку. — Дядя Ник повернулся ко мне. — Скажи Сисси, чтоб не ждала: я ужинаю с Джо Бознби. Лучше сам проводи ее в берлогу, малыш. Кстати, мы потеряли девицу, которая, если верить Сисси, тебе приглянулась. Они все переходят — куда, Джо?

— В театр «Ройял», в Плимут, к Джимми Гловеру. Начинают репетировать на следующей неделе. Это маленькая Нэнси вас покорила, молодой человек? Я вас понимаю, умная, славная девочка. Но знаете, как у нас бывает: сегодня здесь, завтра там. Вместо Сьюзи и Нэнси я пригласил «Музыкальных Типлоу». Отличный, изящный номер, всегда пользуется успехом. Папаша с двумя дочками. И полагаю, что на этих девушек наш молодой человек глаз не проглядит, а, Ник? — И Бознби визгливо засмеялся. Мне захотелось его убить.

Когда я передал Сисси распоряжения дяди Ника, она спросила:

— Что с тобой, Дик? Я вижу: что-то случилось.

Я рассказал ей то, что узнал от Бознби.

— Сисси, — продолжал я, — посидишь тут, пока я поговорю с Нэнси?

— Ладно, Дик. Только будь я на твоем месте, я бы с ней сегодня не говорила. У тебя сейчас не то настроение. Ты ей чего-нибудь наговоришь, а после будешь жалеть. Послушай моего совета, не говори с ней сегодня.

И конечно, я ее не послушался. Разве способны мы принять разумный совет, когда мы в нем особенно нуждаемся? Никто не мог помешать мне вести себя по-идиотски. Я ждал, тупо, мрачно и угрюмо, полный гнева и горечи, и наконец поймал Нэнси, когда она возвращалась в свою уборную.

— Ах, Дик, я все вспоминаю сегодняшний день. И знаете, было куда лучше, чем я ожидала. Я очень хочу поехать туда еще раз весной или летом. И чтобы не нужно было так быстро уезжать от миссис Уилкинсон. Что с вами, Дик?

Я молчал; там, где мы стояли, было почти темно, — как она догадалась, что что-то неладно? Девяносто девять из ста в девяти случаях из десяти способны на это. Но как, каким образом? Это необъяснимо.

— Я только что узнал, что вы уходите… переходите в театр, — начал я медленно.

— Да, — сказала она весело. — В Плимут. Я буду играть Дандини, а Сьюзи — второго мальчика.

— Вы, кажется, очень этим довольны…

— Ну, конечно, в каком-то смысле. Там забавнее… и потом, это — труппа… можно посидеть на месте, не переезжая из города в город каждую неделю.

И еще одно я замечал у большинства женщин: они в мгновенье ока понимают, что случилось неладное, что вам не по себе, но дальше ведут себя так, словно интуиция покинула их. Они либо не обращают на нее внимания, либо сознательно идут наперекор. Бог свидетель, не говори она с такой радостью о том, что покидает меня ради плимутского театра, я меньше осуждал бы ее и ощущал меньше горечи.

— Должен сказать… — Я отяжелел, словно меня налили свинцом. — …Я не понимаю, почему человеку, который делает вид, что вообще не любит сцены, почему театр кажется ему более забавным. Вы будете еще чаще показывать свои ножки, каждый день и каждый вечер. Вы будете…

— Прекратите, Дик, — резко сказала она.

— И еще я вбил себе в голову одну глупость: мне представлялось, будто мы друзья…

— Слышали бы вы себя сейчас.

— Я-то себя слышу. И знаю, что если бы уезжал я, то говорил бы с сожалением и чувствовал это сожаление, а не радовался и не сиял, как медный таз, начищенный кирпичом…