Дядюшка Бернак
Шрифт:
— Через какой вход?
Бедный Бертье с каждым вопросом императрицы терялся все более и более.
— Ваше императорское величество, я не могу точно указать, куда вышел император.
Взгляд Жозефины скользнул ко мне. Я мысленно вознес пламенную молитву святому Игнатию, который всегда покровительствовал нашей семье, — и опасность миновала.
— Идемте, мадам де Ремюза, — сказала императрица. — Если господа не желают сказать нам правду, мы сумеем узнать ее сами.
С большим достоинством она пошла к портьере, отделявшей нас от комнаты Наполеона; спутница императрицы следовала за него, и по ее растерянному лицу, по робким, неуверенным шагам я понял, что она догадалась, в чем дело.
Постоянные
Талейран отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку и приложив палец к губам, а Бертье, не будучи в состоянии сдержать волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того измятую шляпу. Только Констан, этот преданный слуга, решился загородить госпоже роковую комнату.
— Если, ваше величество, вам угодно подождать одну минуту, я доложу императору о вашем прибытии, — сказал он, простирая руки так, что они загораживали вход.
— А, так вот он где! — гневно крикнула она. — Я вижу все! И все понимаю! Ну хорошо же, я поговорю с ним! Пропусти меня, Констан! Как ты осмеливаешься загораживать мне дорогу?!
— Разрешите мне доложить о вас, ваше императорское величество.
— Я сама доложу о себе!
Быстрым движением она отстранила протестовавшего слугу, раздвинула портьеру и исчезла в смежной комнате.
Яркий румянец, несмотря на наложенные на щеки белила, заливал ее лицо; глаза сверкали гневом оскорбленной женщины. Она не боялась предстать перед мужем. Но в изменчивой, нервной натуре переход от безумной отваги к самой отчаянной трусости совершается слишком быстро! Не успела она скрыться в соседней комнате, как оттуда раздался грозный окрик, словно рычание разъяренного зверя, и тотчас Жозефина в ужасе выбежала из комнаты в палатку.
Император вне себя от ярости бежал за женой. Жозефина была так испугана, что бросилась прямо к камину; мадам де Ремюза, не желавшая в качестве арьергарда принять на себя натиск разгневанного императора, бросилась вслед за нею. Так они обе бежали, словно спугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз, они молча сидели, пока Наполеон с нервно подергивающимся лицом яростно метался по комнате, изрыгая град площадных ругательств.
— Ты во всем виноват, Констан, ты! — кричал он. — Разве так служат мне? Неужели у тебя настолько не хватило соображения? Неужели я никогда не могу побыть один?! Неужели я вечно должен подчиняться женским капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я скажу, что между нами все кончено! Я еще колебался, но теперь я решил порвать с прошлым!
Я уверен, что все присутствующие дорого дали бы за возможность покинуть комнату. Находиться при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал на нас ни малейшего внимания, словно мы были просто неодушевленные предметы. Складывалось впечатление, что этот странный человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще больнее уязвить свою жертву. Начиная с императрицы и кончая грумом, не было решительно ни одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту может быть прилюдно осмеян и оплеван ко всеобщему удовольствию, хотя каждый из присутствующих понимал, что в ближайшем будущем сам может попасть в такое же положение.
Жозефина прибегла к последнему средству, к которому обыкновенно
В порыве гнева он швырнул свою табакерку на пол, как рассерженное дитя, разбрасывающее по полу игрушки.
— Нравственность, — кричал он в исступлении, — мораль не созданы для меня, и я не создан для них! Я человек вне закона и не принимаю ничьих условий. Я много раз говорил вам, Жозефина, что это все фразы жалкой посредственности, которыми она старается ограничить величие других. Все они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение с законами общества!
— Значит, вы совершенно бесчувственный человек! — рыдала императрица.
— Великие люди не созданы для чувств! Им решать, что делать и как выполнить задуманное. Они не слушают ничьих советов. Вы должны смириться с моими капризами и недостатками, Жозефина. Я надеюсь, вы сами поймете, что нельзя стеснять моих действий.
Это была его любимая манера: если он был в чем-то не прав, то сейчас же объяснял факт с совершенно иной точки зрения, которая бы оправдывала его поступки. Наконец бурная сцена окончилась. Он достиг своего: убедил в своей правоте им же оскорбленную женщину! Как в битве, так и в спорах Наполеон всегда предпочитал натиск и атаку.
— Я смотрел счета г-жи Ленорман, Жозефина, — сказал он, — знаете ли вы, сколько платьев вы приобрели в этом году? Сто сорок четыре платья, причем каждое из них стоит баснословных, безумных денег! Ваш гардероб насчитывает до 600 платьев, почти не надеванных! Мадам де Ремюза может это подтвердить.
— Но вы любите, чтобы я была всегда хорошо одета!
— Да, но я не желаю платить по таким невероятным счетам! Я мог бы содержать еще два кирасирских полка или целую флотилию фрегатов на те суммы, которые заплатил за ваши шелка и меха. А ведь один-два лишних полка могут повлиять на исход всей кампании. И кроме того, Жозефина, кто дал вам право заказывать Лефевру бриллиантовую парюру [2] с сапфирами? Когда мне был прислан счет, я отказался уплатить. И если это повторится, то сей господин пойдет в тюрьму, да и ваша модистка последует туда же!
2
Парюра (франц.) — дамский головной убор из драгоценных камней и кружев. — Прим. перев.
Приступы гнева у императора хотя и были довольно бурными, но никогда не продолжались долго; конвульсивное подергивание руки — что было одним из признаков его раздражения — постепенно утихало; посмотрев на де Миневаля, который не отрывался от бумаг и как заведенный писал в течение этой сцены, Наполеон улыбнулся, подошел к огню, и следы гнева постепенно исчезли с его лица.
— Нет оправдания вашим безрассудным тратам, Жозефина, — сказал он, кладя руку на ее плечо. — Бриллианты и дорогие платья необходимы уродливым женщинам, чтобы привлечь к себе внимание, но вам они не нужны! У вас не было дорогих костюмов, когда я впервые увидел вас на улице Шотрэн, и ни одна женщина в мире не увлекала меня так, как вы! Зачем же ты раздражаешь меня, Жозефина, и заставляешь говорить тебе столько обидного? Возвращайся назад в Пон-де-Брик, малютка моя, да смотри не простудись.