Дядюшка Наполеон
Шрифт:
– Я тоже думаю, лучше было бы нам уйти отсюда, – поддержал его Асадолла-мирза, – здесь будет потише… Давай, Пури. Пошли, Дустали!
Но Дустали-хан, плотнее усевшись в кресло, заявил:
– Я дал клятву, пока не кончится разбирательство, шага отсюда не сделаю. Останусь здесь, пока ага в себя не придет. Пусть рассудит меня с дорогим зятьком!
Тут же подал голос и Практикан:
– И я тоже. Буду дожидаться, пока ага своего родственника не укротит.
– Выходи, Дустали, – повелительно сказал Асадолла-мирза.
– Говорю
– Ах, не двинешься?.. Моменто, моменто… Эй, Ширали!
– Ох, пожалеешь, да поздно будет… Давай, зови его, а я погляжу, как ты при нем про его жену речь поведешь.
– Ваше высочество, бога за вас молить буду, – вмешался Маш-Касем, – если этот Ширали до сих пор своей жене окорот не сделал, так это потому, что никто ему сказать не решается, чего она тут проделывает. А как решишься-то? Вы про Уста-Гуляма забыли?.. А про подручного пекаря?.. От того, кто ему слово скажет, мокрое место останется… Да он и дом, где такое услышит, спалит начисто!
Прежде чем Асадолла-мирза успел возразить, сквозь плотно сжатые губы дядюшки Наполеона прорвался стон. Все столпились вокруг него.
Несколько мгновений спустя дядюшка открыл глаза. Он долго озирался по сторонам, потом слабым голосом произнес:
– Не понимаю, почему это я…
Затем он, видимо, вспомнил, что произошло:
– Ефрейтор… Вместо полковника – ефрейтор-индиец!
Асадолла-мирза поспешно сказал:
– Моменто, ага… с ним мы счеты сведи, прогнали прочь с позором. Что о нем вспоминать.
Дядюшка некоторое время отрешенно молчал, потом проговорил как бы про себя:
– Выгнали его… выгнали… Это хорошо… Хорошее дело… Мне уж недолго осталось, но вы не должны терпеть позор! Мы вместе сражались, рука об руку, плечом к плечу… А теперь вместе будем в плену.
– Братец, братец, – с беспокойством окликнул его дядя Полковник. Но дядюшка Наполеон, казалось, не слышал его. Все с тем же отрешенным видом он продолжал:
– Да, мы оказались в плену, но в плену почетном… Мы сберегли свое доброе имя, свою честь! В истории будет записано: великий полководец сопротивлялся до последней возможности…
– Братец, братец!
Дядюшка Наполеон повернулся к нему, минутку рассматривал, потом ласково спросил:
– Почему у тебя все лицо в масле?
– Братец, ведь обожгло мне лицо-то…
– Обожгло?.. Обожгло лицо?.. Я рад за тебя. Это ожог храбреца, это не клеймо труса!
Потом оглядел остальных:
– Видишь, Дустали? Видишь, какова жизнь великих полководцев?.. Ты тоже разделишь со мной почетный плен!
Дядюшка умолк. Присутствующие с тревогой переглядывались. Молчание прервал Дустали-хан:
– Ага, да я уж и сейчас пленник. Пленник этого злодея безжалостного… Я останусь здесь, пока вы не рассудите меня с этим человеком, с этим бла-го-родным господином Практиканом Гиясабади!
– С Практиканом Гиясабади? Практикана тоже захватили
Практикан, с изумлением взиравший на дядюшку, пробормотал себе под нос:
– Нет, ему уж совсем в голову вдарило!
Дустали-хан тут же залепил ему увесистую пощечину:
– Отцу твоему вдарило, мерзавец бессовестный!
Практикан ответил ему затрещиной, и они было сцепились всерьез, но единодушный окрик отца и дяди Полковника заставил их разойтись. В этот момент дядюшка Наполеон с трудом поднялся на ноги – казалось, он и не заметил драки и, пошатываясь, побрел к двери:
– Я пойду собираться.
Асадолла-мирза бросился к нему:
– Моменто, моменто… Ага, позвольте… Ага, разрешите помочь вам!
Дядюшка Наполеон, не оборачиваясь, так же тихо сказал:
– Асадолла, ты? Вот и мой черед наступает… Но ведь со славой уйду, Асадолла? Плен, вот моя доля… Но я не запятнал себя!
Дядюшка Наполеон, поддерживаемый под руки Асадолла-мирзой и Маш-Касемом, пошел к выходу. Остальные с похоронным видом двинулись за ними.
Отведя дядюшку домой, Асадолла-мирза вернулся к нам. Он был тих и печален. Первым заговорил отец:
– Во всем виноват этот идиот Дустали-хан, всю музыку нам испортил.
– Моменто, моменто, уверяю вас, что ага, не отдавая себе отчета, стремился оказаться в этом самом плену! Он убежден, что рука судьбы начертала ему жребий, подобный наполеоновскому. Остается только благодарить бога, что заявился Дустали, и события приняли такой оборот. Я уверен, что, даже если бы индиец предоставил ему все возможные привилегии, он все равно к чему-нибудь прицепился бы, нашел бы предлог и напустил бы на «посла» мясника Ширали, так что без скандала не обошлось бы.
– Что же теперь делать, как вы думаете?
– Ей-богу, я до сих пор никак в себя не приду. Надо подождать, посмотреть, как будет складываться обстановка.
Через три дня после переговоров с ефрейтором Маш-Касем рано утром знаками вызвал меня в сад и сказал, что Лейли желает меня видеть.
Лейли сидела в беседке, такая милая и скромная в своем сером школьном халатике. Но при виде ее опухших испуганных глаз у меня защемило сердце: она, наверное, проплакала всю ночь. Когда же я узнал причину ее смятения, сердце мое сжалось еще сильнее.
Накануне вечером отец позвал ее и Пури и объявил: в ближайшие два дня англичане схватят его и сошлют куда-нибудь, надежды на возвращение почти нет и поэтому его последняя просьба к ним – пускай готовятся к свадьбе, чтобы в тот момент, когда англичане явятся, нотариус уже оформил бы брачный договор.
Я с трудом выдавил из себя:
– Что же ты ответила, Лейли?
Моя любимая опять залилась слезами и, всхлипывая, проговорила:
– А что я могла?.. Папа болен, если я скажу «нет», я уверена, что ему с его больным сердцем этого не пережить!